Профессор Уральского архитектурно-художественного университета (УрГАХУ) на Всероссийской научной конференции «XI Колосницынские чтения» (2016) выступил с докладом «Камень и пустота: символизм екатеринбургского пространства».
Автор рассказал о самых интересных тезисах.
– Леонид Юрьевич, как Вы пришли к концепции «ценности пустоты»?
Я бы не стал называть это концепцией. На мой взгляд, это одна из тех очевидностей, которая, по ряду причин, оказалась за пределами понимания для сегодняшних практик формирования города, в котором мы с вами живем. Под «ценностью пустоты» я подразумеваю ценность пространства. То есть речь идет не о любой пустоте, а о тех зрительно и телесно проницаемых воздушных объемах, которые образуются границами, так сказать, плотной архитектурной материи – стенами домов, твердыми очертаниями фасадов, их каменными изломами и т.п. Эти воздушные объемы имеют определенные формы, наполненные смыслами.
Собственно, именно типология этих «форм пустоты» и есть трансисторическая основа формирования европейского урбанистического пространства. За многие столетия городских трансформаций старые дома могут исчезнуть, уступив место новым. Плотное тело города меняется достаточно быстро. А вот формы пространств, то есть те самые урбанистические пустоты, воздушные объемы, - они намного устойчивее. Их характеристики, в первую очередь, и определяют идентичность конкретного города. За века истории развития городского ландшафта практики архитектуры как бы вытачивают особенную, оригинальную форму пространства, десятилетиями вырисовывают контуры и силуэты и, в конечном итоге, выписывают форму города как любовно узнаваемый иероглиф.
Впрочем, в России такую иероглифическую лапидарность пространства мы можем видеть, пожалуй, лишь в Санкт-Петербурге. О выточенных временем образах петербургского пространства замечательно пишет Григорий Зосимович Каганов, питерский профессор, один из главных моих учителей. Именно он в одной из своих книг размышляет о пространствах города как об ансамбле осмысленных, имеющих внятную форму воздушных тел и говорит о непреходящей «ценности пустоты», определяющей лицо города. К сожалению, Екатеринбург, каким мы видим его сегодня, не артикулирует осмысленную и воплощенную в какой либо системной форме ценность пустоты как ресурса развития городской жизни.
– Можно ли это понимание ценности пространства каким-то образом воспитывать? Например, если ребёнок растёт в минималистичном интерьере, изменит ли это его отношение к пустому пространству?
При всей важности физического пространственного опыта детства, я не думаю, что он имеет какое-то абсолютное, бесповоротно решающее значение. Я родился в старом екатеринбургском доме XIX века постройки, там были высокие потолки и необычные формы пространства. Но я провел там лишь самое раннее детство, а позже немалое время прожил в разных убогих железобетонных коробках, получая опыт тесноты и обретая чувство локтя в самом прямом смысле. Не думаю, что между этим моим детским опытом и сегодняшним чувством пространства есть буквальная причинно-следственная связь. Не думаю также, что в наши дни воспитание ребенка интерьерным минимализмом гарантирует понимание им в будущем ценности пустоты.
Дело тут, скорее, в опыте детского воображения, в опыте творческой фантазии, способной ментально (подчеркиваю – МЕНТАЛЬНО) осваивать пустоту и превращать ее в обитаемое человеческое пространство. Ведь для ребенка (как, впрочем, и для взрослого, не утратившего вкус к игре) пустота всегда есть пространство возможного, пространство желаемого. Вообще, пространство живо лишь тем, что в нем когда-нибудь может произойти нечто, в человеческом смысле, важное. Либо это важное уже произошло. Обещание, ожидание и память – вот главное, что сходится в пустоте, делая ее осмысленным пространством. Мне кажется (уж, коль скоро вы упомянули про воспитание), что именно в этом заключается дидактическая функция пустоты. Убежден, что архитектура и градостроительство начинаются не с теории композиции или проблем стиля, не с вопросов тектоники или строительного сопромата – они начинаются с того самого детского умения оживлять пустоту, осваивать ее воображением, вливая в нее образы, значения и смыслы.
– Сейчас желание всё застроить коммерчески обусловлено, но есть ли, по Вашему мнению, какие-то исторические предпосылки такого отношения к пространству? Как вообще отношение к нему формируется?
Мне кажется, что коммерческая обусловленность практики тотального уничтожения «полостей» городского тела – это миф. Ведь, с точки зрения коммерческой разумности, инвестировать в символические, значимые, благоустроенные и любимые горожанами «пустоты» гораздо эффективнее, чем, например, в претенциозные, сомнительного дизайна торгово-развлекательные ангары. Дело даже не в том, что расстановка по городу циклопических «пылесосов», «всасывающих» в себя все те немногие городские активности, без которых невозможна полноценная городская среда, стратегически порочна. Дело в том, что современное градоформирование в принципе невозможно в условиях средневекового, по своей сути, девелопмента.
Я не оговорился: то, что происходит в сфере городской застройки в последние полтора десятилетия (не только в Екатеринбурге), есть рецидивирующий феодализм. Феодальная ментальность оперирует земельно-территориальной собственностью как генеральной ценностью. Поэтому, в частности, пустоты между архитектурными сооружениями имеют в большей степени межевой смысл. Они в такой же степени социальные пространства, в какой и пространства отчуждения, «ничейности». Именно этот фактор определял практику застройки городов раннего средневековья. Отсюда и смыслы плотного, испытывающего дефицит протяженности средневекового городского пространства. Но ведь подобную мотивацию в освоении территорий мы видим сегодня в городе, скроенном изначально, казалось бы, отнюдь не по средневековым лекалам.
Исторически европейские города начинали существенно изменять свою систему «пустот» лишь тогда, когда новые социальные субъекты и разнообразные формы городской жизни вступали в общественный конфликт с феодальной матрицей пространства. В городах развивалась цеховая самодеятельность и территориальная самоорганизация. Плюрализм городских общностей, их бытовых укладов и форм жизни – вот то, что востребовало обширную типологию пространств. Уже в XVII веке европейский город – это парад множества различных идентичностей и, как следствие, полифония пространств. Собственно, через это и формируется отношение горожанина к пространству.
Мы с вами существуем в глобальном информационном мире, где земельная собственность уже давно не является ключевой детерминантой городской идентичности. Но, в то же время, благополучие нашей урбанистической среды находится в чудовищной зависимости от феодальной ментальности девелопперов, застройщиков и, что греха таить, самой городской власти. Опыт же самоорганизующихся территориальных городских сообществ, которые могут генерировать запрос на пространства, пока крайне беден. Поэтому, возвращаясь к вашему вопросу, говорить стоит не столько об исторических предпосылках, сколько об исторических пережитках. Нам кажется, что мы горожане. На самом деле мы все еще заложники всесильного вассалитета, пусть и имеющего современный вид.
– Вы проводите параллели между Екатеринбургом и Манхэттеном, Екатеринбургом и Амстердамом. В чём их сходство? Не могли бы Вы представить архитектурный антипод нашего города?
Ну, разумеется, Екатеринбург – не Манхэттен. Тем паче, не Амстердам. Смысл сравнений и параллелей состоит не во внешнем сопоставлении, а в попытке артикулировать генетически схожие пространственно-планировочные особенности. И в пространстве Манхэттена, и в пространстве Екатеринбурга незримо присутствует пространственная матрица Амстердама. Тому есть понятные исторические причины. Манхэттен в 1626 году был выкуплен у абригенов голландцами за кучку безделиц стоимостью 60 гульденов и с того момента застраивался ими под именем Новый Амстердам. То есть начинался он как голландский город, и этот ген в его пространстве присутствует поныне.
Екатеринбург же возник лишь спустя столетие, и строили его, хотя и отнюдь не силами голландских поселенцев, но «на голландский манер», как того потребовал государь Петр Алексеевич, ставший еще со времени Великого посольства рьяным фанатом Амстердама. Таким образом, все три города связывает голландская пространственная матрица. К сожалению, Петр, так сильно полюбивший голландское пространство с его зримым порядком и удивительной чистотой, не понимал, что видимая сторона голландского ландшафта есть проекция матрицы социального уклада, раннебуржуазного городского быта с его множащимся разнообразием форм жизни. Волюнтаристское сознание Петра не интересовали ни социальное, ни смысловое наполнение голландской матрицы. Своим требованием строить Екатеринбург «на голландский манер» он проецировал в каменный уральский ландшафт лишь форму пространства, но не его дух.
А в результате, через века, мы видим как один, условно говоря, «генный материал» с разительными отличиями осуществился в двух исходно родственных, но в итоге таких разных городских организмах. И это, на мой взгляд, важное понимание. Поскольку глядя на Амстердам и на Манхэттен, мы можем живо ощутить скрытый, затертый временем генокод Екатеринбурга. Ощутить и попробовать-таки с ним работать.
Да, и вы спросили про архитектурный антипод Екатеринбурга… По сути, таким антиподом можно считать любой город, пространство которого складывалось длительно, постепенно, естественным путем на протяжении многих веков. Таков практически любой европейский город, столетиями, подобно годовым кольцам дерева, концентрически разраставшийся вокруг начального ядра. В отличие от европейского исторического города, в основе которого, как правило, лежит средневековое архитектурное тело, Екатеринбург (при всей его почти трехсотлетней истории) – все же город «единомоментного» творения, город, созданный «по чертежу», то есть по плану. Пространство Екатеринбурга пронизано картезианством, оно молодо, регулярно, отвечает единым правилам устройства, а потому предсказуемо и легко познаваемо. Оно не требует обязательного эмпирического освоения, его достаточно просто один раз понять на основе ортогональной сетки городского плана и после, не сходя с места, лишь «простреливать» взглядом его перспективы. Попробуйте ограничить себя таким отношением с пространством, например, в Венеции, которая к тому же (помимо повсеместно ограниченной видимости) все время преподносит вам воду там, где по екатеринбургским континентальным понятиям должен быть камень...
– Кроме пустоты нашему городу недостаёт приватных пространств. Какими они должны быть, по Вашему мнению?
Тут опять же дело в генокоде города, созданного исключительно для тяжкого, преимущественно, подневольного труда на благо грядущих военных побед империи. Именно в силу этого предопределившего судьбу города державного концепта приватность, частная жизнь горожан в Екатеринбурге всегда были (и остаются доныне) загнанными в гетто невидимых пространств. У горожан практически отсутствует опыт соседства, опыт доверия друг другу, не говоря уже о доверии каким-либо товариществам жильцов, территориальным сообществам, а тем более, власти или бизнесу. Приватность заканчивается сразу за дверью квартиры (сегодня это, как правило, мощная железная дверь с оптическим прицелом смотрового глазка и крепким замком).
Поэтому ответ на ваш вопрос выстраивается сам собой. Во-первых, приватные пространства должны быть. Я имею в виду необходимое количественное и качественное разнообразие приватных пространств, ни коим образом не сводимое к квартирам, частным домам или защищенным не хуже государственной границы дворам элитных жилых комплексов. Во-вторых, приватные пространства должны, хотя бы отчасти, получить право на видимость, открытость. Ведь полноценная городская среда возникает там, где, помимо отграниченных друг от друга пространств, есть такие диффузные территории, где приватное и общественное вступают в диалог, где зримо оформляется образ городского социального общежития. В конце концов, город - это не только мирное, но и творческое сосуществование многих и многих отличных друг от друга приватностей, это продуктивное единство разных.
– Какие бы перспективы развития Екатеринбурга Вы обозначили?
Если вы имеете в виду перспективы пространственного развития, то оно требует (нравится это кому-то или нет), в первую очередь, культивирования практик локальной городской демократии, практик общественной самоорганизации и территориального самоуправления. Вне этого в принципе не существует городской культуры. Вне этого город есть лишь большая феодальная деревня, находящаяся в распоряжении властных сеньоров и чиновных вассалов, но абсолютно при этом отчужденная от жителей. Повторюсь, что именно социальная матрица генерирует пространство, а не наоборот. И если город наполняется естественным разнообразием форм жизни и горизонтальных связей, то соответствующим образом развивается и его пространство.
Бессмысленно разрабатывать стратегии градоформирования, в условиях, когда у подавляющего большинства горожан нет никакого образа будущего, нет никаких представлений о возможных и необходимых изменениях в собственной жизни и вокруг, а главное, наблюдается хронический паралич воли, направленной на преобразование среды за дверью своей квартиры – среды как социальной, так и пространственной. Город – это всегда место пространственных, общественных, интеллектуальных и эстетических трансформаций, в этом его смысл и природа.
Поэтому перспектива номер один – долгая, терпеливая работа с самим населением. Необходимо будоражить в целом очень апатичное сознание горожан, необходимо пробуждать и изменять его шаг за шагом. В Екатеринбурге, почти трехвековая история которого была чем угодно, только не историей свободного урбанистического творчества масс, делать это чрезвычайно трудно. Но, убежден, возможно.
Перспектива номер два: начать уже, наконец, работать со смыслами. С собственными, внутренними смыслами города и места. Не с горячечными фантомами чиновного воображения, не с радужными сновидениями, которые то и дело грезятся - то по поводу Экспо-2020, то по поводу Чемпионата мира по футболу, а с исторической, культурной, социальной реальностью, которая должна быть сформулирована, проговорена, названа своими подлинными именами. Выставки и чемпионаты приходят и уходят, а город остается жить дальше. Своим пространственным развитием город должен отвечать не на сиюминутную конъюнктуру, а на сущностные вопросы бытия горожан, он должен рисовать и воплощать их мечту. Но для этого у горожан должна быть мечта.
Я бы мог продолжить перечень перспектив развития Екатеринбурга и набросать еще тридцать или пятьдесят пунктов. Но мне думается, что это не предмет умозрений одного человека, пусть и живущего всю свою жизнь в этом городе. Это предмет для многообразных общественных, экспертных, художественных и иных дискуссий, это предмет самого широкого интерактивного общения и открытого дискурса, который еще только предстоит породить.
- Спасибо за уделённое время!
Автор рассказал о самых интересных тезисах.
– Леонид Юрьевич, как Вы пришли к концепции «ценности пустоты»?
Я бы не стал называть это концепцией. На мой взгляд, это одна из тех очевидностей, которая, по ряду причин, оказалась за пределами понимания для сегодняшних практик формирования города, в котором мы с вами живем. Под «ценностью пустоты» я подразумеваю ценность пространства. То есть речь идет не о любой пустоте, а о тех зрительно и телесно проницаемых воздушных объемах, которые образуются границами, так сказать, плотной архитектурной материи – стенами домов, твердыми очертаниями фасадов, их каменными изломами и т.п. Эти воздушные объемы имеют определенные формы, наполненные смыслами.
Собственно, именно типология этих «форм пустоты» и есть трансисторическая основа формирования европейского урбанистического пространства. За многие столетия городских трансформаций старые дома могут исчезнуть, уступив место новым. Плотное тело города меняется достаточно быстро. А вот формы пространств, то есть те самые урбанистические пустоты, воздушные объемы, - они намного устойчивее. Их характеристики, в первую очередь, и определяют идентичность конкретного города. За века истории развития городского ландшафта практики архитектуры как бы вытачивают особенную, оригинальную форму пространства, десятилетиями вырисовывают контуры и силуэты и, в конечном итоге, выписывают форму города как любовно узнаваемый иероглиф.
Впрочем, в России такую иероглифическую лапидарность пространства мы можем видеть, пожалуй, лишь в Санкт-Петербурге. О выточенных временем образах петербургского пространства замечательно пишет Григорий Зосимович Каганов, питерский профессор, один из главных моих учителей. Именно он в одной из своих книг размышляет о пространствах города как об ансамбле осмысленных, имеющих внятную форму воздушных тел и говорит о непреходящей «ценности пустоты», определяющей лицо города. К сожалению, Екатеринбург, каким мы видим его сегодня, не артикулирует осмысленную и воплощенную в какой либо системной форме ценность пустоты как ресурса развития городской жизни.
– Можно ли это понимание ценности пространства каким-то образом воспитывать? Например, если ребёнок растёт в минималистичном интерьере, изменит ли это его отношение к пустому пространству?
При всей важности физического пространственного опыта детства, я не думаю, что он имеет какое-то абсолютное, бесповоротно решающее значение. Я родился в старом екатеринбургском доме XIX века постройки, там были высокие потолки и необычные формы пространства. Но я провел там лишь самое раннее детство, а позже немалое время прожил в разных убогих железобетонных коробках, получая опыт тесноты и обретая чувство локтя в самом прямом смысле. Не думаю, что между этим моим детским опытом и сегодняшним чувством пространства есть буквальная причинно-следственная связь. Не думаю также, что в наши дни воспитание ребенка интерьерным минимализмом гарантирует понимание им в будущем ценности пустоты.
Дело тут, скорее, в опыте детского воображения, в опыте творческой фантазии, способной ментально (подчеркиваю – МЕНТАЛЬНО) осваивать пустоту и превращать ее в обитаемое человеческое пространство. Ведь для ребенка (как, впрочем, и для взрослого, не утратившего вкус к игре) пустота всегда есть пространство возможного, пространство желаемого. Вообще, пространство живо лишь тем, что в нем когда-нибудь может произойти нечто, в человеческом смысле, важное. Либо это важное уже произошло. Обещание, ожидание и память – вот главное, что сходится в пустоте, делая ее осмысленным пространством. Мне кажется (уж, коль скоро вы упомянули про воспитание), что именно в этом заключается дидактическая функция пустоты. Убежден, что архитектура и градостроительство начинаются не с теории композиции или проблем стиля, не с вопросов тектоники или строительного сопромата – они начинаются с того самого детского умения оживлять пустоту, осваивать ее воображением, вливая в нее образы, значения и смыслы.
– Сейчас желание всё застроить коммерчески обусловлено, но есть ли, по Вашему мнению, какие-то исторические предпосылки такого отношения к пространству? Как вообще отношение к нему формируется?
Мне кажется, что коммерческая обусловленность практики тотального уничтожения «полостей» городского тела – это миф. Ведь, с точки зрения коммерческой разумности, инвестировать в символические, значимые, благоустроенные и любимые горожанами «пустоты» гораздо эффективнее, чем, например, в претенциозные, сомнительного дизайна торгово-развлекательные ангары. Дело даже не в том, что расстановка по городу циклопических «пылесосов», «всасывающих» в себя все те немногие городские активности, без которых невозможна полноценная городская среда, стратегически порочна. Дело в том, что современное градоформирование в принципе невозможно в условиях средневекового, по своей сути, девелопмента.
Я не оговорился: то, что происходит в сфере городской застройки в последние полтора десятилетия (не только в Екатеринбурге), есть рецидивирующий феодализм. Феодальная ментальность оперирует земельно-территориальной собственностью как генеральной ценностью. Поэтому, в частности, пустоты между архитектурными сооружениями имеют в большей степени межевой смысл. Они в такой же степени социальные пространства, в какой и пространства отчуждения, «ничейности». Именно этот фактор определял практику застройки городов раннего средневековья. Отсюда и смыслы плотного, испытывающего дефицит протяженности средневекового городского пространства. Но ведь подобную мотивацию в освоении территорий мы видим сегодня в городе, скроенном изначально, казалось бы, отнюдь не по средневековым лекалам.
Исторически европейские города начинали существенно изменять свою систему «пустот» лишь тогда, когда новые социальные субъекты и разнообразные формы городской жизни вступали в общественный конфликт с феодальной матрицей пространства. В городах развивалась цеховая самодеятельность и территориальная самоорганизация. Плюрализм городских общностей, их бытовых укладов и форм жизни – вот то, что востребовало обширную типологию пространств. Уже в XVII веке европейский город – это парад множества различных идентичностей и, как следствие, полифония пространств. Собственно, через это и формируется отношение горожанина к пространству.
Мы с вами существуем в глобальном информационном мире, где земельная собственность уже давно не является ключевой детерминантой городской идентичности. Но, в то же время, благополучие нашей урбанистической среды находится в чудовищной зависимости от феодальной ментальности девелопперов, застройщиков и, что греха таить, самой городской власти. Опыт же самоорганизующихся территориальных городских сообществ, которые могут генерировать запрос на пространства, пока крайне беден. Поэтому, возвращаясь к вашему вопросу, говорить стоит не столько об исторических предпосылках, сколько об исторических пережитках. Нам кажется, что мы горожане. На самом деле мы все еще заложники всесильного вассалитета, пусть и имеющего современный вид.
– Вы проводите параллели между Екатеринбургом и Манхэттеном, Екатеринбургом и Амстердамом. В чём их сходство? Не могли бы Вы представить архитектурный антипод нашего города?
Ну, разумеется, Екатеринбург – не Манхэттен. Тем паче, не Амстердам. Смысл сравнений и параллелей состоит не во внешнем сопоставлении, а в попытке артикулировать генетически схожие пространственно-планировочные особенности. И в пространстве Манхэттена, и в пространстве Екатеринбурга незримо присутствует пространственная матрица Амстердама. Тому есть понятные исторические причины. Манхэттен в 1626 году был выкуплен у абригенов голландцами за кучку безделиц стоимостью 60 гульденов и с того момента застраивался ими под именем Новый Амстердам. То есть начинался он как голландский город, и этот ген в его пространстве присутствует поныне.
Екатеринбург же возник лишь спустя столетие, и строили его, хотя и отнюдь не силами голландских поселенцев, но «на голландский манер», как того потребовал государь Петр Алексеевич, ставший еще со времени Великого посольства рьяным фанатом Амстердама. Таким образом, все три города связывает голландская пространственная матрица. К сожалению, Петр, так сильно полюбивший голландское пространство с его зримым порядком и удивительной чистотой, не понимал, что видимая сторона голландского ландшафта есть проекция матрицы социального уклада, раннебуржуазного городского быта с его множащимся разнообразием форм жизни. Волюнтаристское сознание Петра не интересовали ни социальное, ни смысловое наполнение голландской матрицы. Своим требованием строить Екатеринбург «на голландский манер» он проецировал в каменный уральский ландшафт лишь форму пространства, но не его дух.
А в результате, через века, мы видим как один, условно говоря, «генный материал» с разительными отличиями осуществился в двух исходно родственных, но в итоге таких разных городских организмах. И это, на мой взгляд, важное понимание. Поскольку глядя на Амстердам и на Манхэттен, мы можем живо ощутить скрытый, затертый временем генокод Екатеринбурга. Ощутить и попробовать-таки с ним работать.
Да, и вы спросили про архитектурный антипод Екатеринбурга… По сути, таким антиподом можно считать любой город, пространство которого складывалось длительно, постепенно, естественным путем на протяжении многих веков. Таков практически любой европейский город, столетиями, подобно годовым кольцам дерева, концентрически разраставшийся вокруг начального ядра. В отличие от европейского исторического города, в основе которого, как правило, лежит средневековое архитектурное тело, Екатеринбург (при всей его почти трехсотлетней истории) – все же город «единомоментного» творения, город, созданный «по чертежу», то есть по плану. Пространство Екатеринбурга пронизано картезианством, оно молодо, регулярно, отвечает единым правилам устройства, а потому предсказуемо и легко познаваемо. Оно не требует обязательного эмпирического освоения, его достаточно просто один раз понять на основе ортогональной сетки городского плана и после, не сходя с места, лишь «простреливать» взглядом его перспективы. Попробуйте ограничить себя таким отношением с пространством, например, в Венеции, которая к тому же (помимо повсеместно ограниченной видимости) все время преподносит вам воду там, где по екатеринбургским континентальным понятиям должен быть камень...
– Кроме пустоты нашему городу недостаёт приватных пространств. Какими они должны быть, по Вашему мнению?
Тут опять же дело в генокоде города, созданного исключительно для тяжкого, преимущественно, подневольного труда на благо грядущих военных побед империи. Именно в силу этого предопределившего судьбу города державного концепта приватность, частная жизнь горожан в Екатеринбурге всегда были (и остаются доныне) загнанными в гетто невидимых пространств. У горожан практически отсутствует опыт соседства, опыт доверия друг другу, не говоря уже о доверии каким-либо товариществам жильцов, территориальным сообществам, а тем более, власти или бизнесу. Приватность заканчивается сразу за дверью квартиры (сегодня это, как правило, мощная железная дверь с оптическим прицелом смотрового глазка и крепким замком).
Поэтому ответ на ваш вопрос выстраивается сам собой. Во-первых, приватные пространства должны быть. Я имею в виду необходимое количественное и качественное разнообразие приватных пространств, ни коим образом не сводимое к квартирам, частным домам или защищенным не хуже государственной границы дворам элитных жилых комплексов. Во-вторых, приватные пространства должны, хотя бы отчасти, получить право на видимость, открытость. Ведь полноценная городская среда возникает там, где, помимо отграниченных друг от друга пространств, есть такие диффузные территории, где приватное и общественное вступают в диалог, где зримо оформляется образ городского социального общежития. В конце концов, город - это не только мирное, но и творческое сосуществование многих и многих отличных друг от друга приватностей, это продуктивное единство разных.
– Какие бы перспективы развития Екатеринбурга Вы обозначили?
Если вы имеете в виду перспективы пространственного развития, то оно требует (нравится это кому-то или нет), в первую очередь, культивирования практик локальной городской демократии, практик общественной самоорганизации и территориального самоуправления. Вне этого в принципе не существует городской культуры. Вне этого город есть лишь большая феодальная деревня, находящаяся в распоряжении властных сеньоров и чиновных вассалов, но абсолютно при этом отчужденная от жителей. Повторюсь, что именно социальная матрица генерирует пространство, а не наоборот. И если город наполняется естественным разнообразием форм жизни и горизонтальных связей, то соответствующим образом развивается и его пространство.
Бессмысленно разрабатывать стратегии градоформирования, в условиях, когда у подавляющего большинства горожан нет никакого образа будущего, нет никаких представлений о возможных и необходимых изменениях в собственной жизни и вокруг, а главное, наблюдается хронический паралич воли, направленной на преобразование среды за дверью своей квартиры – среды как социальной, так и пространственной. Город – это всегда место пространственных, общественных, интеллектуальных и эстетических трансформаций, в этом его смысл и природа.
Поэтому перспектива номер один – долгая, терпеливая работа с самим населением. Необходимо будоражить в целом очень апатичное сознание горожан, необходимо пробуждать и изменять его шаг за шагом. В Екатеринбурге, почти трехвековая история которого была чем угодно, только не историей свободного урбанистического творчества масс, делать это чрезвычайно трудно. Но, убежден, возможно.
Перспектива номер два: начать уже, наконец, работать со смыслами. С собственными, внутренними смыслами города и места. Не с горячечными фантомами чиновного воображения, не с радужными сновидениями, которые то и дело грезятся - то по поводу Экспо-2020, то по поводу Чемпионата мира по футболу, а с исторической, культурной, социальной реальностью, которая должна быть сформулирована, проговорена, названа своими подлинными именами. Выставки и чемпионаты приходят и уходят, а город остается жить дальше. Своим пространственным развитием город должен отвечать не на сиюминутную конъюнктуру, а на сущностные вопросы бытия горожан, он должен рисовать и воплощать их мечту. Но для этого у горожан должна быть мечта.
Я бы мог продолжить перечень перспектив развития Екатеринбурга и набросать еще тридцать или пятьдесят пунктов. Но мне думается, что это не предмет умозрений одного человека, пусть и живущего всю свою жизнь в этом городе. Это предмет для многообразных общественных, экспертных, художественных и иных дискуссий, это предмет самого широкого интерактивного общения и открытого дискурса, который еще только предстоит породить.
- Спасибо за уделённое время!