Аннотация:
Настоящая статья посвящена особому символическому дискурсу города, в основе которого лежит антропоморфизация его архитектурного и пространственного тела. «Анатомическая» оптика как города, так и урбанизированного ландшафта в целом, имеет давнюю историю и, трансформируясь, продолжает определять восприятие города и региона в наши дни. Важнейшее место в символической анатомии города занимает образ сердца. В тексте анализируется образ сердца как ключевой концепт анатомического символизма в культуре в целом и в урбанистическом дискурсе, в частности.
Город - тело
Еще древнегреческим софистом Протагором сказано: «Человек есть мера всех вещей, существующих, что они существуют, и несуществующих, что они не существуют». Два с половиной тысячелетия спустя мы можем соглашаться или не соглашаться с Протагором, но не в силах отрицать тот факт, что весь земной мир, созданный человеком в ходе достижения своих целей, и впрямь скроен по меркам его тела и сознания. Всякая охваченная цивилизацией территория, всякое пространство, освоенное человеком, суть разномасштабные проекции его представления о самом себе.
Одной из самых ярких проекций образа человека представляется город. В разное время город в разной степени метафоричности трактовался как единое тело. Аналогия с человеческим телом носила не просто сравнительный характер, но акцентировала системную сложность города, соподчиненность и координацию его частей. В своей книге «История тела в средние века» выдающийся медиевист Жак Ле Гофф отмечает: «В Средние века тело становилось метафорическим образом государства, города, Церкви, университета, человечества… Конечно, это не являлось новостью для Западной Европы. Еще Платон в «Государстве» говорил о применимости к «идеальному полису» модели организма. … Позднее Гоббс в трактате «Левиафан» (1651) представлял государство как гигантское тело, образуемое огромным множеством людей, символом которого являлся суверен» [1].
Именно Средневековье генерировало и артикулировало различные институциональные сообщества, обладающие коллективной субъектностью (церковные приходы, ремесленные и мастеровые объединения, монастырские и университетские комьюнити и т.д.), что давало практические основания распространять на них, а также на пространства их сосуществования метафору человеческого тела. Тело человека все более понималось и репрезентировалось как микромодель мира, как микрокосм, как воплощенное в миниатюре умозрение о Творении. При этом тело помещалось в центр картины мира, выступая его концептом, его символической «сверткой».
Чувство телесно-пластического единства города, его «анатомичность» и «физиологичность» вполне отчетливо переживались уже жителями античного полиса. Опыт городской тесноты и архитектурно-пространственной плотности способствовал распространению чувства индивидуальной телесности на окружающую человека урбанистическую среду [2]. Житель античного города как бы возвращался от пережитого в младенчестве опыта сепарации персональной телесности обратно к опыту телесного единства со средой, к опыту пренатального телесного тождества. Однако, именно начиная со Средневековья, город, понимаемый как телесное целое, все более наделялся смыслом не только в качестве совокупного тела населяющих его людей, но и в качестве пространства их жизни. Пространственное тело города постепенно проявлялось как самостоятельная ценность, которая, впрочем, символически эксплицировалась в образах и категориях тела и телесных практик. Город все более понимался и переживался как социальное тело, структурно-функциональной и символической моделью для которого служило физическое тело человека.
Для средневекового города актуальность метафоры тела определялась не только отмеченными выше факторами проецирования на пространство и архитектуру опыта человеческой телесности, но и конкретностью территориальных границ. Городские стены очерчивали и внятно артикулировали пределы урбанизированной территории подобно тому, как кожа человека ограничивает и задает внешний предел его физического тела. В современном городе, где территориальные границы размыты, понимание его как тела менее буквально, но не менее символично, чем в Средние века.
Каменное сердце человека и города
Если город – это тело, то внутри этого тела должны существовать и функционировать его структурные части и внутренние органы. На протяжении веков, с развитием метафоры тела города, формируется его символическая анатомия. Главное место в символико-анатомической картине города занимает образ сердца. Это вполне отражает, с одной стороны, иерархическое место и ценность сердца в картине человеческого организма, а с другой – присвоенные сердцу духовные и культурно-символические значения и смыслы. Сердце понимается как главный орган человеческого тела, как средоточие и место сосуществования положительных и отрицательных моральных начал.
Уже для древних египтян сердце – важнейший орган, ответственный за ключевую перспективу человеческой судьбы – перспективу перехода в мир мертвых. Значение сердца в древнеегипетской культуре сопряжено с темой циклического возрождения человека, с темой границы жизни и смерти и перехода в мир иной. С этим связаны сложные ритуалы консервации сердца умершего человека и символические ассоциации сердца с «сердечным камнем» (материалом изготовления сосуда для хранения сердца) и с «сердечным жуком» (скарабеем, символизировавшим, помимо прочего, грядущее возрождение умершего в потустороннем мире) [3]. Ключевая ценность сердца в понимании древних египтян – его твердость, свойство, от которого зависит успех персонального перерождения. Отсюда берет начало образ каменного сердца, впоследствии морально переосмысленный в древнееврейском теологическом дискурсе. В культуре Древнего Египта каменное сердце имеет безусловно положительную ценность, оно – концепт той трансцендентной статики духа, которая и обеспечила древнеегипетской цивилизации столь долгую жизнь. Сердце – инструмент познания божественного замысла и вместилище всех тех содержаний, которые определяют отношения человека с высшими силами. В то же время древнеегипетская культура парадоксально предъявляет к «каменному сердцу» требования легкости, пластичности, чуткости, что призвано обеспечить восприимчивость к божественному замыслу, к гармонии мира. Этот двойной оксюморон легкого, как перо, каменного сердца – центральный символический пункт мифологического «суда богини Маат», определяющего посмертную судьбу человека, его право на переход и возрождение в потустороннем мире.
За несколько тысячелетий древнеегипетский концепт сердца не просто глубоко прорастает в символическую анатомию мира, он становится одним из тех ее фундаментальных элементов, которые транслируются сквозь время и последующие культуры до наших дней. Место сердца в символической анатомии города во многом предопределено тем, что как форма человеческого сообщества город унаследовал от культуры Древнего Египта идею единства и структурно-иерархической соподчиненности частей социального организма, в контексте которого отдельная человеческая жизнь и отдельное человеческое тело есть лишь микроэлементы целого, а многочисленные человеческие сердца – лишь «молекулы» общего сердца социума. Впрочем, унаследованный от Древнего Египта концепт сердца отнюдь не буквально проявляется в урбанистическом наследии Средиземноморья и Евроатлантического культурного ареала. Ведь сама пирамидально-иерархическая конструкция древнеегипетского социума, а значит, и поселения, определяла существенный социальный и материальный разрыв между «хижинами и дворцами». Посему дошедшие до нас артефакты культуры египтян презентуют лишь верхнюю часть урбанистического тела – его наиболее твердые, устойчивые элементы, выжившие в веках. Поэтому, говоря о «древнеегипетском следе» в символической анатомии европейского города, мы имеем в виду преимущественно ментальные характеристики его урбанистического тела, ключевая среди которых – каменное сердце, орган и инструмент последовательных исторических реинкарнаций города во времени.
Впрочем, городское тело и европейская городская история доныне хранят и генерируют не только ментальные, но и вполне буквальные, связанные с гранью жизни и смерти и восходящие к древнеегипетский культуре символы, воплощенные в камне. Речь, прежде всего, о городских пирамидах, наследующих в той или иной мере дух древних пирамид Египта. Самый известный памятник в этом ряду – дошедшая до нас римская Пирамида Гая Цестия Эпуло (построенная в 18 – 12 годах до н.э. усыпальница именитого римского горожанина, члена великой жреческой Коллегии эпулонов). После завоевания Октавианом в 31 г. до н.э. Египта и вхождения его в состав Римской Империи культура Египта, ее символические и материальные формы, обряды и ритуалы, вызвавшие неподдельный интерес у многих римлян, начали активно транслироваться в урбанистическое пространство Рима. Пирамида Цестия не только иллюстрирует эту «египтоманию», но и знаменует известную семиотическую преемственность, обращаясь к сакральной геометрии египтян и к формам архитектуры, концептуализирующим город как место границы миров, место перехода между жизнью и смертью, место, где египетская тема сердца – твердого, как камень, и легкого, как пух – актуализируется и продолжает определять символизм городского тела, как вместилища духа.
Другая римская пирамида, более крупная по размеру, так называемая Ватиканская, высившаяся на территории между Ватиканом и Замком Святого Ангела, согласно легенде, (нашедшей, кстати, отражение в произведениях Петрарки) служила местом захоронения Ромула, мифологического основателя Рима, что подчеркивает ее парадоксальное двойное значение символического сердца города и его главного склепа. Тем более любопытно, что пирамида эта была снесена в 1499 году по повелению папы Александра VI в связи с расширением дорожной сети Рима. И если ранее «все пути вели в Рим», то отныне священным сердцем Рима (а заодно и мира) назначался Ватикан.
В наши дни тема пирамиды как особо важного, ассоциированного с сердцем символического элемента городского тела многократно воплотилась в разных городах мира. В Париже спроектированная Бэй Юймином стеклянная луврская пирамида поставила историческую точку в развитии имперского сюжета формирования Главной парижской оси (символического позвоночника города) и, в комплексе с аркой Дефанс на противоположном конце, обозначила преемственность власти – от Людовика XIV до Франсуа Миттерана, выдвинув, впрочем, на первый план императора Наполеона и память о его египетском походе. Подобно тому, как некогда Рим Октавиана и Тиберия впитывал дух завоеванного Египта, Париж Наполеона наполнялся египетскими трофеями и с неизбежностью артикулировал тему сердца – как города, так и империи. Фантомная в своей прозрачности луврская пирамида стала парадоксальной архитектурной рефлексией архетипического «каменного сердца» и завершила репрезентацию Парижа как одного и претендентов на звание «третьего Рима».
Отнюдь не претендующий на подобное звание, насчитывающий немногим более века своей истории американский Лас-Вегас не мог, между тем, не сотворить собственной пирамиды. Здание отеля-казино Люксор доводит тему древнеегипетского урбанистического следа до архитектурного кича, но при этом продолжает в игровой форме (как и положено мировой игорной столице) сохранять тему сердца города, увязывая эту тему с ключевой спецификой места. Не станем далее множить примеры современной «египтомании» в урбанистической культуре (таковых в мире великое множество), отметим лишь сам факт того, что египетский концепт твердого, «каменного сердца» продолжает определять многое в символической анатомии города. В ограниченных рамках статьи мы оставим за скобками тему другого важнейшего египетского сакрального сооружения – обелиска. О его значении для символической анатомии города и связи с образом сердца следовало бы написать отдельный развернутый текст.
Мягкое сердце человека и города
В отличие от представлений древних египтян, сердце у греков и римлян в большей мере связывалось с живым телом и живой душой человека, нежели с миром мертвых и перспективой перехода в него. Греки не придавали сердцу того концептуального, исключительного значения, которое у египтян определяло ключевые вопросы реинкарнации. Сердце в культуре греко-римской античности исторически меняло свой образ – от своевольного органа, то и дело выступающего по отношению к человеку с позиций внешней, неподвластной управлению силы, до центрального, связующего все основные функции тела жизненного узла. Греческая мифология досократовского периода не жаловала сердце в качестве чего-то важного, отдавая пальму символического первенства то печени, то мозгу. Однако позже, после оформления идей Аристотеля касательно отношений души и тела, после теории Гиппократа о телесных жидкостях и их циркуляции, после работ Галена, рассматривавшего сердце как источник необходимых телу энергий, образ сердца как главного человеческого органа и одновременно средоточия души надолго укрепился в европейской культуре.
Позднеантичное восприятие сердца как элемента мягкой, в отличие от камня, телесной материи было подхвачено и развито в иудео-христианском религиозно-культурном дискурсе. Органические и физические характеристики сердца стали предметом символической концептуализации. Ментальная образность сердца разрасталась тем активнее, чем ниже был уровень реальных анатомических знаний. Такие физические характеристики сердца как мягкость мышечной ткани и ее температура приобрели религиозно-нравственную семантику. Библия, в которой сердце упоминается более трехсот раз, вторя отчасти греческому, а отчасти египетскому пониманию сердца, преподносит его как средоточие духа, охваченное в разное время как положительными, так и отрицательными эмоциями, и устремлениями. Память египетского плена и опыт его преодоления заставили древних евреев противопоставить свой концепт сердца египетскому и наделить сердце соответствующими аксиологическими значениями. Каменное сердце стало синонимом жестокости, душевной черствости, бесчувственности, отсутствия сострадания и эмпатии. Мягкое же сердце обрело нравственную семантику доброты, сочувствия, любви. Холодное сердце стало образом равнодушия, безразличия, отчуждения, тогда как горячее сердце закрепилось в качестве символа жертвенности и самоотдачи. «И дам им сердце единое, и дух новый вложу в них, и возьму из плоти их сердце каменное, и дам им сердце плотяное», – говорит пророк Иезекииль (Иез., 11:19 – 20). «Сердце единое» – важнейший концепт символической анатомии культуры и города, указывающий на единство, соподчиненность и внутреннюю взаимосвязь всех элементов социального тела. Ветхозаветная нравственная семантика сердца была подхвачена и развита христианством, обозначившим ценностный спектр духовных качеств человека и пространств его жизни между полюсами «бессердечия» и «пылающего сердца».
Весь этот христианский семиозис сердца веками определял его место в символической анатомии культуры в целом и города в частности. Удивительным образом он дожил до наших дней, преодолев рационализм и цинизм XX века, выдвинувшего на место сердца «пламенный мотор».
Уже в символической анатомии средневекового города присутствие образа сердца становится вопросом урбанистической теологии, вопросом божественного присутствия. Глубоко религиозное сознание средневекового горожанина понимает как человеческое сердце, так и масштабно и топографически соответствующее ему «сердце города» как топос возникновения чувств, воли, желаний, страсти, целеполагания, ключевых экзистенциальных и моральных интенций. Но также и как место концентрации и хранения Божьей воли. В идеале сердце человека и сердце города бьются в унисон, и это интегральное сердцебиение и есть знак богохранимого и богоспасаемого города. Такая смысловая взаимопроекция сердца человека и сердца города восходит к архетипу Небесного Иерусалима, образ которого воплощает безусловное присутствие в нем духа божьего, но также и знаменует встречу человека с Всевышним, сердечное принятие человеком воли Творца и умещение Бога в сердце своем.
На протяжении веков топографическое представление о сердце европейского города определялось местонахождением Храма (церковной доминанты) и/или Ратуши либо дворца (светской доминанты). В наиболее классическом варианте храм и ратуша соседствуют, соединенные и в то же время разделенные главной городской площадью (либо иным пространством). Это соседство отражает отношения церковной и светской властей, отношения тела и духа города в диапазоне от непримиримой конкуренции до симфонии. Культура площади с ее калейдоскопом форм жизни, с ее пульсацией смыслов, с ее инверсиями высокого и низкого, отдельного и общего, камерного и публичного наиболее точно выражает образ сердца города, пространства, в котором бьются в унисон и соединяются воедино сердца горожан.
Впрочем, в наши дни такая семантика площади или городского центра свойственна, пожалуй, лишь историческим городам, сохранившим средневековые черты символической анатомии города. При этом былая нравственно-дидактическая функция «сердца города» существенно трансформирована, если не утрачена вовсе. Есть немало примеров городов, где наличие выраженного топографического и символического центра или главной площади ни в коей мере не компенсирует «бессердечного» характера среды. В контексте символической анатомии большинства современных исторических городов сердце превратилось в некий риторический конструкт и уже не связывается исключительно с темой места божественного присутствия. Но все же моральный и духовный аспекты символизма сердца продолжают иметь важное значение, а некогда всецело религиозный образ сердца (горячего, доброго, пылающего, любящего, жертвенного) трансформируется в образ человеческого присутствия и светского морального начала в жизни города и социального сообщества. Приведем лишь один пример такого рода трансформации – монументальное золотое пылающее сердце, установленное в Париже на площади Дианы в память о трагической гибели Принцессы Уэльской, известной своей подвижнической благотворительной деятельностью, но не менее – и своей историей любви (кстати, любви к врачу-кардиологу, в чем также невозможно не увидеть всепронизывающий символизм сердца). Золотое сердце Дианы – эта урбанистическая метафора гуманизма и человеческого великодушия – ощутимо перекликается с другой монументальной метафорой – метафорой патриотического подвижничества и героизма, сияющим позолотой памятником Жанне Д’Арк на Площади Пирамид. Этот памятник и площадь вновь возвращают нас к теме героического сердца, как оно мыслилось многие века в дискурсе христианской культуры. Сформировавшаяся в 1803 году площадь Риволи получила в 1874 году созданную скульптором Эмануэлем Фрэмье статую Жанны Д’Арк, а более века спустя была переименована в Площадь Пирамид в честь уже упоминавшегося выше египетского похода Наполеона. Таким образом мы видим, как Париж невольно проводит символический пунктир – от милого имперской культуре египетского архетипа «каменнного сердца», воплотившегося в образе луврской пирамиды, через героическое сердце Орлеанской Девы к щедрому, любящему сердцу современной принцессы, к ценности мягкосердечности как человека, так и города. Эта человеческая альтернатива Главной парижской оси свидетельствует о том, что концепт сердца в символической анатомии города не теряет своего значения, эволюционируя в сторону гуманистических смыслов, в сторону признания места и роли отдельного человека, его души и тела в общей душе и едином теле города.
Сердце современного города, как правило, не имеет отчетливых пространственных или архитектурных границ, его невозможно увидеть с той однозначностью, с какой могли видеть его горожане минувших веков. Но биение этого сердца ощутимо, особенно там, где отдельный, частный человек становится мерой урбанистического величия, где его приватный жест вписан в общую хореографию городского тела, а душа стремится наполнить собой окружающее пространство, соединяясь с духом города.
Литература:
1. Ле Гофф Жак. История тела в средние века. Москва, «Текст», 2008, 192 с.
2. Г.С.Кнабе. Теснота и история в Древнем Риме. «Культура и искусство античного мира». Материалы научной конференции (1979). Государственный музей изобразительных искусств имени Пушкина. М., Советский Художник. 1980 г. – стр. 385-405
3. Хёйстад Уле Мартин. История сердца в мировой культуре. Москва, «Текст», 2009, 320 с.
4. Салмин Л.Ю. Невидимая Москва. К проблеме города как визуального дискурса. Проект Байкал, № 55, 2020, стр. 46 – 50.
Настоящая статья посвящена особому символическому дискурсу города, в основе которого лежит антропоморфизация его архитектурного и пространственного тела. «Анатомическая» оптика как города, так и урбанизированного ландшафта в целом, имеет давнюю историю и, трансформируясь, продолжает определять восприятие города и региона в наши дни. Важнейшее место в символической анатомии города занимает образ сердца. В тексте анализируется образ сердца как ключевой концепт анатомического символизма в культуре в целом и в урбанистическом дискурсе, в частности.
Город - тело
Еще древнегреческим софистом Протагором сказано: «Человек есть мера всех вещей, существующих, что они существуют, и несуществующих, что они не существуют». Два с половиной тысячелетия спустя мы можем соглашаться или не соглашаться с Протагором, но не в силах отрицать тот факт, что весь земной мир, созданный человеком в ходе достижения своих целей, и впрямь скроен по меркам его тела и сознания. Всякая охваченная цивилизацией территория, всякое пространство, освоенное человеком, суть разномасштабные проекции его представления о самом себе.
Одной из самых ярких проекций образа человека представляется город. В разное время город в разной степени метафоричности трактовался как единое тело. Аналогия с человеческим телом носила не просто сравнительный характер, но акцентировала системную сложность города, соподчиненность и координацию его частей. В своей книге «История тела в средние века» выдающийся медиевист Жак Ле Гофф отмечает: «В Средние века тело становилось метафорическим образом государства, города, Церкви, университета, человечества… Конечно, это не являлось новостью для Западной Европы. Еще Платон в «Государстве» говорил о применимости к «идеальному полису» модели организма. … Позднее Гоббс в трактате «Левиафан» (1651) представлял государство как гигантское тело, образуемое огромным множеством людей, символом которого являлся суверен» [1].
Именно Средневековье генерировало и артикулировало различные институциональные сообщества, обладающие коллективной субъектностью (церковные приходы, ремесленные и мастеровые объединения, монастырские и университетские комьюнити и т.д.), что давало практические основания распространять на них, а также на пространства их сосуществования метафору человеческого тела. Тело человека все более понималось и репрезентировалось как микромодель мира, как микрокосм, как воплощенное в миниатюре умозрение о Творении. При этом тело помещалось в центр картины мира, выступая его концептом, его символической «сверткой».
Чувство телесно-пластического единства города, его «анатомичность» и «физиологичность» вполне отчетливо переживались уже жителями античного полиса. Опыт городской тесноты и архитектурно-пространственной плотности способствовал распространению чувства индивидуальной телесности на окружающую человека урбанистическую среду [2]. Житель античного города как бы возвращался от пережитого в младенчестве опыта сепарации персональной телесности обратно к опыту телесного единства со средой, к опыту пренатального телесного тождества. Однако, именно начиная со Средневековья, город, понимаемый как телесное целое, все более наделялся смыслом не только в качестве совокупного тела населяющих его людей, но и в качестве пространства их жизни. Пространственное тело города постепенно проявлялось как самостоятельная ценность, которая, впрочем, символически эксплицировалась в образах и категориях тела и телесных практик. Город все более понимался и переживался как социальное тело, структурно-функциональной и символической моделью для которого служило физическое тело человека.
Для средневекового города актуальность метафоры тела определялась не только отмеченными выше факторами проецирования на пространство и архитектуру опыта человеческой телесности, но и конкретностью территориальных границ. Городские стены очерчивали и внятно артикулировали пределы урбанизированной территории подобно тому, как кожа человека ограничивает и задает внешний предел его физического тела. В современном городе, где территориальные границы размыты, понимание его как тела менее буквально, но не менее символично, чем в Средние века.
Каменное сердце человека и города
Если город – это тело, то внутри этого тела должны существовать и функционировать его структурные части и внутренние органы. На протяжении веков, с развитием метафоры тела города, формируется его символическая анатомия. Главное место в символико-анатомической картине города занимает образ сердца. Это вполне отражает, с одной стороны, иерархическое место и ценность сердца в картине человеческого организма, а с другой – присвоенные сердцу духовные и культурно-символические значения и смыслы. Сердце понимается как главный орган человеческого тела, как средоточие и место сосуществования положительных и отрицательных моральных начал.
Уже для древних египтян сердце – важнейший орган, ответственный за ключевую перспективу человеческой судьбы – перспективу перехода в мир мертвых. Значение сердца в древнеегипетской культуре сопряжено с темой циклического возрождения человека, с темой границы жизни и смерти и перехода в мир иной. С этим связаны сложные ритуалы консервации сердца умершего человека и символические ассоциации сердца с «сердечным камнем» (материалом изготовления сосуда для хранения сердца) и с «сердечным жуком» (скарабеем, символизировавшим, помимо прочего, грядущее возрождение умершего в потустороннем мире) [3]. Ключевая ценность сердца в понимании древних египтян – его твердость, свойство, от которого зависит успех персонального перерождения. Отсюда берет начало образ каменного сердца, впоследствии морально переосмысленный в древнееврейском теологическом дискурсе. В культуре Древнего Египта каменное сердце имеет безусловно положительную ценность, оно – концепт той трансцендентной статики духа, которая и обеспечила древнеегипетской цивилизации столь долгую жизнь. Сердце – инструмент познания божественного замысла и вместилище всех тех содержаний, которые определяют отношения человека с высшими силами. В то же время древнеегипетская культура парадоксально предъявляет к «каменному сердцу» требования легкости, пластичности, чуткости, что призвано обеспечить восприимчивость к божественному замыслу, к гармонии мира. Этот двойной оксюморон легкого, как перо, каменного сердца – центральный символический пункт мифологического «суда богини Маат», определяющего посмертную судьбу человека, его право на переход и возрождение в потустороннем мире.
За несколько тысячелетий древнеегипетский концепт сердца не просто глубоко прорастает в символическую анатомию мира, он становится одним из тех ее фундаментальных элементов, которые транслируются сквозь время и последующие культуры до наших дней. Место сердца в символической анатомии города во многом предопределено тем, что как форма человеческого сообщества город унаследовал от культуры Древнего Египта идею единства и структурно-иерархической соподчиненности частей социального организма, в контексте которого отдельная человеческая жизнь и отдельное человеческое тело есть лишь микроэлементы целого, а многочисленные человеческие сердца – лишь «молекулы» общего сердца социума. Впрочем, унаследованный от Древнего Египта концепт сердца отнюдь не буквально проявляется в урбанистическом наследии Средиземноморья и Евроатлантического культурного ареала. Ведь сама пирамидально-иерархическая конструкция древнеегипетского социума, а значит, и поселения, определяла существенный социальный и материальный разрыв между «хижинами и дворцами». Посему дошедшие до нас артефакты культуры египтян презентуют лишь верхнюю часть урбанистического тела – его наиболее твердые, устойчивые элементы, выжившие в веках. Поэтому, говоря о «древнеегипетском следе» в символической анатомии европейского города, мы имеем в виду преимущественно ментальные характеристики его урбанистического тела, ключевая среди которых – каменное сердце, орган и инструмент последовательных исторических реинкарнаций города во времени.
Впрочем, городское тело и европейская городская история доныне хранят и генерируют не только ментальные, но и вполне буквальные, связанные с гранью жизни и смерти и восходящие к древнеегипетский культуре символы, воплощенные в камне. Речь, прежде всего, о городских пирамидах, наследующих в той или иной мере дух древних пирамид Египта. Самый известный памятник в этом ряду – дошедшая до нас римская Пирамида Гая Цестия Эпуло (построенная в 18 – 12 годах до н.э. усыпальница именитого римского горожанина, члена великой жреческой Коллегии эпулонов). После завоевания Октавианом в 31 г. до н.э. Египта и вхождения его в состав Римской Империи культура Египта, ее символические и материальные формы, обряды и ритуалы, вызвавшие неподдельный интерес у многих римлян, начали активно транслироваться в урбанистическое пространство Рима. Пирамида Цестия не только иллюстрирует эту «египтоманию», но и знаменует известную семиотическую преемственность, обращаясь к сакральной геометрии египтян и к формам архитектуры, концептуализирующим город как место границы миров, место перехода между жизнью и смертью, место, где египетская тема сердца – твердого, как камень, и легкого, как пух – актуализируется и продолжает определять символизм городского тела, как вместилища духа.
Другая римская пирамида, более крупная по размеру, так называемая Ватиканская, высившаяся на территории между Ватиканом и Замком Святого Ангела, согласно легенде, (нашедшей, кстати, отражение в произведениях Петрарки) служила местом захоронения Ромула, мифологического основателя Рима, что подчеркивает ее парадоксальное двойное значение символического сердца города и его главного склепа. Тем более любопытно, что пирамида эта была снесена в 1499 году по повелению папы Александра VI в связи с расширением дорожной сети Рима. И если ранее «все пути вели в Рим», то отныне священным сердцем Рима (а заодно и мира) назначался Ватикан.
В наши дни тема пирамиды как особо важного, ассоциированного с сердцем символического элемента городского тела многократно воплотилась в разных городах мира. В Париже спроектированная Бэй Юймином стеклянная луврская пирамида поставила историческую точку в развитии имперского сюжета формирования Главной парижской оси (символического позвоночника города) и, в комплексе с аркой Дефанс на противоположном конце, обозначила преемственность власти – от Людовика XIV до Франсуа Миттерана, выдвинув, впрочем, на первый план императора Наполеона и память о его египетском походе. Подобно тому, как некогда Рим Октавиана и Тиберия впитывал дух завоеванного Египта, Париж Наполеона наполнялся египетскими трофеями и с неизбежностью артикулировал тему сердца – как города, так и империи. Фантомная в своей прозрачности луврская пирамида стала парадоксальной архитектурной рефлексией архетипического «каменного сердца» и завершила репрезентацию Парижа как одного и претендентов на звание «третьего Рима».
Отнюдь не претендующий на подобное звание, насчитывающий немногим более века своей истории американский Лас-Вегас не мог, между тем, не сотворить собственной пирамиды. Здание отеля-казино Люксор доводит тему древнеегипетского урбанистического следа до архитектурного кича, но при этом продолжает в игровой форме (как и положено мировой игорной столице) сохранять тему сердца города, увязывая эту тему с ключевой спецификой места. Не станем далее множить примеры современной «египтомании» в урбанистической культуре (таковых в мире великое множество), отметим лишь сам факт того, что египетский концепт твердого, «каменного сердца» продолжает определять многое в символической анатомии города. В ограниченных рамках статьи мы оставим за скобками тему другого важнейшего египетского сакрального сооружения – обелиска. О его значении для символической анатомии города и связи с образом сердца следовало бы написать отдельный развернутый текст.
Мягкое сердце человека и города
В отличие от представлений древних египтян, сердце у греков и римлян в большей мере связывалось с живым телом и живой душой человека, нежели с миром мертвых и перспективой перехода в него. Греки не придавали сердцу того концептуального, исключительного значения, которое у египтян определяло ключевые вопросы реинкарнации. Сердце в культуре греко-римской античности исторически меняло свой образ – от своевольного органа, то и дело выступающего по отношению к человеку с позиций внешней, неподвластной управлению силы, до центрального, связующего все основные функции тела жизненного узла. Греческая мифология досократовского периода не жаловала сердце в качестве чего-то важного, отдавая пальму символического первенства то печени, то мозгу. Однако позже, после оформления идей Аристотеля касательно отношений души и тела, после теории Гиппократа о телесных жидкостях и их циркуляции, после работ Галена, рассматривавшего сердце как источник необходимых телу энергий, образ сердца как главного человеческого органа и одновременно средоточия души надолго укрепился в европейской культуре.
Позднеантичное восприятие сердца как элемента мягкой, в отличие от камня, телесной материи было подхвачено и развито в иудео-христианском религиозно-культурном дискурсе. Органические и физические характеристики сердца стали предметом символической концептуализации. Ментальная образность сердца разрасталась тем активнее, чем ниже был уровень реальных анатомических знаний. Такие физические характеристики сердца как мягкость мышечной ткани и ее температура приобрели религиозно-нравственную семантику. Библия, в которой сердце упоминается более трехсот раз, вторя отчасти греческому, а отчасти египетскому пониманию сердца, преподносит его как средоточие духа, охваченное в разное время как положительными, так и отрицательными эмоциями, и устремлениями. Память египетского плена и опыт его преодоления заставили древних евреев противопоставить свой концепт сердца египетскому и наделить сердце соответствующими аксиологическими значениями. Каменное сердце стало синонимом жестокости, душевной черствости, бесчувственности, отсутствия сострадания и эмпатии. Мягкое же сердце обрело нравственную семантику доброты, сочувствия, любви. Холодное сердце стало образом равнодушия, безразличия, отчуждения, тогда как горячее сердце закрепилось в качестве символа жертвенности и самоотдачи. «И дам им сердце единое, и дух новый вложу в них, и возьму из плоти их сердце каменное, и дам им сердце плотяное», – говорит пророк Иезекииль (Иез., 11:19 – 20). «Сердце единое» – важнейший концепт символической анатомии культуры и города, указывающий на единство, соподчиненность и внутреннюю взаимосвязь всех элементов социального тела. Ветхозаветная нравственная семантика сердца была подхвачена и развита христианством, обозначившим ценностный спектр духовных качеств человека и пространств его жизни между полюсами «бессердечия» и «пылающего сердца».
Весь этот христианский семиозис сердца веками определял его место в символической анатомии культуры в целом и города в частности. Удивительным образом он дожил до наших дней, преодолев рационализм и цинизм XX века, выдвинувшего на место сердца «пламенный мотор».
Уже в символической анатомии средневекового города присутствие образа сердца становится вопросом урбанистической теологии, вопросом божественного присутствия. Глубоко религиозное сознание средневекового горожанина понимает как человеческое сердце, так и масштабно и топографически соответствующее ему «сердце города» как топос возникновения чувств, воли, желаний, страсти, целеполагания, ключевых экзистенциальных и моральных интенций. Но также и как место концентрации и хранения Божьей воли. В идеале сердце человека и сердце города бьются в унисон, и это интегральное сердцебиение и есть знак богохранимого и богоспасаемого города. Такая смысловая взаимопроекция сердца человека и сердца города восходит к архетипу Небесного Иерусалима, образ которого воплощает безусловное присутствие в нем духа божьего, но также и знаменует встречу человека с Всевышним, сердечное принятие человеком воли Творца и умещение Бога в сердце своем.
На протяжении веков топографическое представление о сердце европейского города определялось местонахождением Храма (церковной доминанты) и/или Ратуши либо дворца (светской доминанты). В наиболее классическом варианте храм и ратуша соседствуют, соединенные и в то же время разделенные главной городской площадью (либо иным пространством). Это соседство отражает отношения церковной и светской властей, отношения тела и духа города в диапазоне от непримиримой конкуренции до симфонии. Культура площади с ее калейдоскопом форм жизни, с ее пульсацией смыслов, с ее инверсиями высокого и низкого, отдельного и общего, камерного и публичного наиболее точно выражает образ сердца города, пространства, в котором бьются в унисон и соединяются воедино сердца горожан.
Впрочем, в наши дни такая семантика площади или городского центра свойственна, пожалуй, лишь историческим городам, сохранившим средневековые черты символической анатомии города. При этом былая нравственно-дидактическая функция «сердца города» существенно трансформирована, если не утрачена вовсе. Есть немало примеров городов, где наличие выраженного топографического и символического центра или главной площади ни в коей мере не компенсирует «бессердечного» характера среды. В контексте символической анатомии большинства современных исторических городов сердце превратилось в некий риторический конструкт и уже не связывается исключительно с темой места божественного присутствия. Но все же моральный и духовный аспекты символизма сердца продолжают иметь важное значение, а некогда всецело религиозный образ сердца (горячего, доброго, пылающего, любящего, жертвенного) трансформируется в образ человеческого присутствия и светского морального начала в жизни города и социального сообщества. Приведем лишь один пример такого рода трансформации – монументальное золотое пылающее сердце, установленное в Париже на площади Дианы в память о трагической гибели Принцессы Уэльской, известной своей подвижнической благотворительной деятельностью, но не менее – и своей историей любви (кстати, любви к врачу-кардиологу, в чем также невозможно не увидеть всепронизывающий символизм сердца). Золотое сердце Дианы – эта урбанистическая метафора гуманизма и человеческого великодушия – ощутимо перекликается с другой монументальной метафорой – метафорой патриотического подвижничества и героизма, сияющим позолотой памятником Жанне Д’Арк на Площади Пирамид. Этот памятник и площадь вновь возвращают нас к теме героического сердца, как оно мыслилось многие века в дискурсе христианской культуры. Сформировавшаяся в 1803 году площадь Риволи получила в 1874 году созданную скульптором Эмануэлем Фрэмье статую Жанны Д’Арк, а более века спустя была переименована в Площадь Пирамид в честь уже упоминавшегося выше египетского похода Наполеона. Таким образом мы видим, как Париж невольно проводит символический пунктир – от милого имперской культуре египетского архетипа «каменнного сердца», воплотившегося в образе луврской пирамиды, через героическое сердце Орлеанской Девы к щедрому, любящему сердцу современной принцессы, к ценности мягкосердечности как человека, так и города. Эта человеческая альтернатива Главной парижской оси свидетельствует о том, что концепт сердца в символической анатомии города не теряет своего значения, эволюционируя в сторону гуманистических смыслов, в сторону признания места и роли отдельного человека, его души и тела в общей душе и едином теле города.
Сердце современного города, как правило, не имеет отчетливых пространственных или архитектурных границ, его невозможно увидеть с той однозначностью, с какой могли видеть его горожане минувших веков. Но биение этого сердца ощутимо, особенно там, где отдельный, частный человек становится мерой урбанистического величия, где его приватный жест вписан в общую хореографию городского тела, а душа стремится наполнить собой окружающее пространство, соединяясь с духом города.
Литература:
1. Ле Гофф Жак. История тела в средние века. Москва, «Текст», 2008, 192 с.
2. Г.С.Кнабе. Теснота и история в Древнем Риме. «Культура и искусство античного мира». Материалы научной конференции (1979). Государственный музей изобразительных искусств имени Пушкина. М., Советский Художник. 1980 г. – стр. 385-405
3. Хёйстад Уле Мартин. История сердца в мировой культуре. Москва, «Текст», 2009, 320 с.
4. Салмин Л.Ю. Невидимая Москва. К проблеме города как визуального дискурса. Проект Байкал, № 55, 2020, стр. 46 – 50.
