«Взвейтесь кострами синие ночи…» Вечернюю тишину моего командировочного уединения нарушила всегда неуместная в своем антикварном оптимизме и потому узнаваемая в любой ситуации мелодия мобильника. Звонил Аркадий Застырец:
- Ты знаешь, в апреле исполняется сто лет со дня рождения Бориса Федоровича Закса… Готовятся мероприятия и книга воспоминаний о нем. Может быть, ты тоже напишешь что-нибудь?...
- Да, конечно… Разумеется… Да…
Я произнес это автоматически, привычной деловой скороговоркой, словно всю жизнь только и делал, что писал воспоминания, приуроченные к вековым юбилеям. Лишь закончив разговор и отключив телефон, я вдруг почувствовал абсурдность ситуации. Ведь писать воспоминания означает именно «вос-поминать», то есть извлекать из дальних закоулков памяти нечто полузабытое, полустертое, выцветшее от времени и давно перешедшее из «есть» в «было». Но мой любимый школьный учитель Борис Федорович Закс – это тот, кто ЕСТЬ, кто, однажды взяв на себя ответственность за мою тогда еще детскую душу, сопровождает меня всю мою послешкольную жизнь. Никогда не было у меня чувства, что он ушел безвозвратно. За десятилетия, прошедшие с нашей последней встречи он тысячу раз оказывался рядом со мной. Мне нет необходимости как-то специально вспоминать его, я его просто помню – ежедневно и повсеместно. Для меня он и сегодня все тот же Борис Федорович, которого я впервые увидел сорок лет тому назад. А потому вековая юбилейная цифра никак не совмещается для меня с его образом. Менее всего я хотел бы говорить о Борисе Федоровиче полированными штампами мемориальной риторики. Величие Учителя состоит в том, что смерть для него – не повод прерывать учебный процесс. Я и сегодня остаюсь его учеником. А он и сегодня продолжает меня учить.
Итак, написать об учителе… Я вспоминаю его всякий раз, когда, читая тексты моих студентов и спотыкаясь об орфографические и синтаксические ошибки, вижу, как мучительно трудно складываются их отношения с русским языком. Превозмогая корявую стилистику их сочинений, одолевая ухабы авторской мысли, я от души жалею моих подопечных: досадно, что в средней школе судьба не подарила им такого учителя, какого подарила мне. И, хотя я учу моих студентов не литературному ремеслу, а дизайну, их отношения с языком и словом остаются для меня главным показателем организации мышления и, в конечном итоге, уровня профессиональной и человеческой культуры.
Борис Федорович преподавал нам русский язык и литературу и был нашим классным руководителем. Было это давно, в унылую пору брежневского безвременья. Мы, юные балбесы, которым тогда было лет по двенадцать, приходили к нему на уроки, не вполне понимая, что перед нами не просто учитель, а опытнейший университетский филолог и литературовед, человек, жизнь которого была похожа на сюжет ненаписанного романа. Замечательный специалист по западноевропейской литературе, знаток Шекспира и Бальзака, Фейхтвангера и Томаса Манна, для нас он был тогда просто Борис Федорович, наш школьный учитель.
Сегодня, уже разменяв собственный шестой десяток, я думаю о том главном, что он открыл нам тогда, с чем связал прочно и навсегда.
Первое и самое главное – язык. Язык, на котором проходит вся наша жизнь – от повседневной бытовой болтовни до более или менее высокого литературного самовыражения. Именно Борису Федоровичу я обязан своей неувядающей любовью к русскому языку. Он потрясающе умел вызвать интерес к этой бесконечной, такой неуловимой и такой великой материи. Кажется, для него язык был живым всепоглощающим океаном, в котором он не только путешествовал сам, но и прокладывал маршруты для нас, своих учеников. В каждом из нас он умел распознать свое особенное чувство языка. Он мог угадать феноменальный слух на слово у, казалось бы, безнадежного троечника или открыть прилежному формалисту-отличнику живой смысл норм и правил русского языка. Он заботился о нашей речи, как хорошие родители заботятся о здоровье детей, понимая, как никто, ее определяющее значение для всей нашей последующей жизни. Помню, как он приносил пластинки с записями театральных спектаклей, и как на уроках мы оттачивали слух на речевых эталонах Малого театра и МХАТа. Слушали чтение Царева или Качалова и впитывали все – до звука, до интонации.
Сам себя Борис Федорович, вероятно, считал материалистом. Но благодаря именно ему я ощущаю этот мир вполне идеалистически - как мир имен, а жизнь – как жизнь языка. Именно от него (раньше, чем от евангелиста Иоанна) я узнал, что «В начале было Слово».
Книги и чтение. Борис Федорович открыл нам Книгу как великую ценность, а чтение – как одно из самых замечательных человеческих удовольствий. Он знал и понимал реальную ситуацию с культурой чтения и все время говорил о том, что читаем мы недопустимо мало, что читать нужно значительно больше. Его не вводили в заблуждение ни миллионные тиражи советских книжных изданий, ни сказки о «самой читающей в мире стране». Помню, на родительских собраниях класса он требовал от отцов и матерей, чтобы дети читали ежедневно хотя бы по 20-30 страниц. Школьный учитель конца гутенберговской эры, он словно предчувствовал грядущий закат книжной культуры и, как мог, противостоял нарастающему тотальному оболваниванию.
Борис Федорович приучал нас читать медленно, с разбором, проникая в смысл каждого слова. Он выработал в нас привычку к анализу, к многослойному, стереоскопическому, проникающему чтению текста. В шестом классе я, разумеется, еще ничего не знал о структурализме и философии текста, но именно тогда мой замечательный учитель уже давал мне понимание того, что текст – это не просто слова, не просто поток знаков, но структура и технология. А еще поэтика и эстетика. А еще ритм и композиция…
К книгам Борис Федорович относился с особой страстью. Дома у него была хорошая по меркам того времени библиотека. Время от времени он приносил на уроки книги, которые после оседали в кабинете литературы. Среди этих книг мне особо запомнился антикварный том Байрона с прекрасными гравюрными иллюстрациями. По различным торжественным поводам он дарил нам книги. И всегда снабжал их дарственными надписями – для каждого своей. У меня сохранилось несколько таких книг, но больше всего мне дорог потертый университетский сборник литературоведческих статей, среди которых есть и статья Бориса Федоровича об одном из романов Лиона Фейхтвангера. Он подарил мне эту книжку на выпускном, когда мы окончили школу. На титуле есть сделанная им надпись: «Лёне в память о нашей многолетней совместной работе…» Борис Федорович был необыкновенно великодушен: всего лишь пять лет школы - он учил, а я внимал… Из всех наших учителей только он один мог назвать это «многолетней совместной работой». Этой щедрой надписью я горжусь по сей день. Он всегда искренне понимал работу учителя как сотрудничество с учеником. Эта философия со-творчества – еще одна важнейшая школьная прививка, которую благодаря ему я получил на всю жизнь.
Культура. Как у человека, перешагнувшего шестидесятилетний рубеж, у Бориса Федоровича были давно устоявшиеся вкусы, сложившиеся оценки и свое, зачастую весьма резкое отношение к некоторым «неклассическим» явлениям культуры. Однако он безоговорочно уважал всякую попытку осмысленного постижения любого культурного артефакта. Никогда не забуду, как однажды Борис Федорович объявил классный час, посвященный теме коллекционирования. Каждый из нас должен был принести какую-то свою коллекцию и рассказать о ней. Чего мы только не притащили тогда в класс. Кто гору почтовых открыток, кто комплект спичечных этикеток, кто пачку переводных картинок. Самой «рискованной» и вызвавшей зависть всего класса оказалась коллекция одного из наших записных шалопаев. Это был потрясающей красоты ряд упаковок от кубинских сигар. Мама коллекционера работала в табачном магазине и регулярно пополняла бесценное собрание новыми образцами коробок, оберток и разных красивых футляров. Вероятно, при любом другом классном руководителе эта «сомнительная» коллекция была бы попросту не допущена к показу. Но Борис Федорович нашел нужные слова, и презентация коллекции обернулась рассказами о Кубе, затем о Фиделе и Че Геваре, а после о Черчилле и Хемингуэе. Из любой точки, любыми путями все всегда приходило к его любимой литературе.
Однажды я пришел к Борису Федоровичу домой, в тесную хрущевку на улице Посадской. Я писал тогда реферат по литературе, и он хотел, чтобы я прочел в первоисточнике доклад Жданова и небезызвестное постановление ЦК ВКПБ 1956 года «О журналах «Звезда» и «Ленинград»». Тогда, в середине семидесятых в школьных курсах литературы история партийной травли Зощенко и Ахматовой стыдливо обходилась стороной. Помню, я сидел за столом, согнувшись над пожелтевшими страницами, и с жадным интересом читал позорный исторический документ, время от времени поднимая взгляд на Бориса Федоровича. Он был задумчив и совсем не похож на того школьного учителя, которого я привык видеть в классе: в домашней кофте, без привычного пиджака и галстука, роговые очки с толстыми стеклами подняты на лоб, позади, за спиной, сплошная стена книг. Мне тогда показалось, что в драматической истории отношений литературы и власти, в этой истории, которую он открывал мне не на уроке в школьном классе, а за чашкой чая у себя дома, есть что-то для него глубоко личное. Поймав это в его глазах, я смутился и невольно перевел взгляд на стену книг. Обернувшись, он тоже скользнул глазами по книжному стеллажу.
- Вот. Все, что нажил… - он улыбнулся – одновременно устало и тепло, помолчал и сдвинул очки на переносицу. Я тогда подумал, что хотел бы запомнить его именно таким…
Таким и запомнил.
- Ты знаешь, в апреле исполняется сто лет со дня рождения Бориса Федоровича Закса… Готовятся мероприятия и книга воспоминаний о нем. Может быть, ты тоже напишешь что-нибудь?...
- Да, конечно… Разумеется… Да…
Я произнес это автоматически, привычной деловой скороговоркой, словно всю жизнь только и делал, что писал воспоминания, приуроченные к вековым юбилеям. Лишь закончив разговор и отключив телефон, я вдруг почувствовал абсурдность ситуации. Ведь писать воспоминания означает именно «вос-поминать», то есть извлекать из дальних закоулков памяти нечто полузабытое, полустертое, выцветшее от времени и давно перешедшее из «есть» в «было». Но мой любимый школьный учитель Борис Федорович Закс – это тот, кто ЕСТЬ, кто, однажды взяв на себя ответственность за мою тогда еще детскую душу, сопровождает меня всю мою послешкольную жизнь. Никогда не было у меня чувства, что он ушел безвозвратно. За десятилетия, прошедшие с нашей последней встречи он тысячу раз оказывался рядом со мной. Мне нет необходимости как-то специально вспоминать его, я его просто помню – ежедневно и повсеместно. Для меня он и сегодня все тот же Борис Федорович, которого я впервые увидел сорок лет тому назад. А потому вековая юбилейная цифра никак не совмещается для меня с его образом. Менее всего я хотел бы говорить о Борисе Федоровиче полированными штампами мемориальной риторики. Величие Учителя состоит в том, что смерть для него – не повод прерывать учебный процесс. Я и сегодня остаюсь его учеником. А он и сегодня продолжает меня учить.
Итак, написать об учителе… Я вспоминаю его всякий раз, когда, читая тексты моих студентов и спотыкаясь об орфографические и синтаксические ошибки, вижу, как мучительно трудно складываются их отношения с русским языком. Превозмогая корявую стилистику их сочинений, одолевая ухабы авторской мысли, я от души жалею моих подопечных: досадно, что в средней школе судьба не подарила им такого учителя, какого подарила мне. И, хотя я учу моих студентов не литературному ремеслу, а дизайну, их отношения с языком и словом остаются для меня главным показателем организации мышления и, в конечном итоге, уровня профессиональной и человеческой культуры.
Борис Федорович преподавал нам русский язык и литературу и был нашим классным руководителем. Было это давно, в унылую пору брежневского безвременья. Мы, юные балбесы, которым тогда было лет по двенадцать, приходили к нему на уроки, не вполне понимая, что перед нами не просто учитель, а опытнейший университетский филолог и литературовед, человек, жизнь которого была похожа на сюжет ненаписанного романа. Замечательный специалист по западноевропейской литературе, знаток Шекспира и Бальзака, Фейхтвангера и Томаса Манна, для нас он был тогда просто Борис Федорович, наш школьный учитель.
Сегодня, уже разменяв собственный шестой десяток, я думаю о том главном, что он открыл нам тогда, с чем связал прочно и навсегда.
Первое и самое главное – язык. Язык, на котором проходит вся наша жизнь – от повседневной бытовой болтовни до более или менее высокого литературного самовыражения. Именно Борису Федоровичу я обязан своей неувядающей любовью к русскому языку. Он потрясающе умел вызвать интерес к этой бесконечной, такой неуловимой и такой великой материи. Кажется, для него язык был живым всепоглощающим океаном, в котором он не только путешествовал сам, но и прокладывал маршруты для нас, своих учеников. В каждом из нас он умел распознать свое особенное чувство языка. Он мог угадать феноменальный слух на слово у, казалось бы, безнадежного троечника или открыть прилежному формалисту-отличнику живой смысл норм и правил русского языка. Он заботился о нашей речи, как хорошие родители заботятся о здоровье детей, понимая, как никто, ее определяющее значение для всей нашей последующей жизни. Помню, как он приносил пластинки с записями театральных спектаклей, и как на уроках мы оттачивали слух на речевых эталонах Малого театра и МХАТа. Слушали чтение Царева или Качалова и впитывали все – до звука, до интонации.
Сам себя Борис Федорович, вероятно, считал материалистом. Но благодаря именно ему я ощущаю этот мир вполне идеалистически - как мир имен, а жизнь – как жизнь языка. Именно от него (раньше, чем от евангелиста Иоанна) я узнал, что «В начале было Слово».
Книги и чтение. Борис Федорович открыл нам Книгу как великую ценность, а чтение – как одно из самых замечательных человеческих удовольствий. Он знал и понимал реальную ситуацию с культурой чтения и все время говорил о том, что читаем мы недопустимо мало, что читать нужно значительно больше. Его не вводили в заблуждение ни миллионные тиражи советских книжных изданий, ни сказки о «самой читающей в мире стране». Помню, на родительских собраниях класса он требовал от отцов и матерей, чтобы дети читали ежедневно хотя бы по 20-30 страниц. Школьный учитель конца гутенберговской эры, он словно предчувствовал грядущий закат книжной культуры и, как мог, противостоял нарастающему тотальному оболваниванию.
Борис Федорович приучал нас читать медленно, с разбором, проникая в смысл каждого слова. Он выработал в нас привычку к анализу, к многослойному, стереоскопическому, проникающему чтению текста. В шестом классе я, разумеется, еще ничего не знал о структурализме и философии текста, но именно тогда мой замечательный учитель уже давал мне понимание того, что текст – это не просто слова, не просто поток знаков, но структура и технология. А еще поэтика и эстетика. А еще ритм и композиция…
К книгам Борис Федорович относился с особой страстью. Дома у него была хорошая по меркам того времени библиотека. Время от времени он приносил на уроки книги, которые после оседали в кабинете литературы. Среди этих книг мне особо запомнился антикварный том Байрона с прекрасными гравюрными иллюстрациями. По различным торжественным поводам он дарил нам книги. И всегда снабжал их дарственными надписями – для каждого своей. У меня сохранилось несколько таких книг, но больше всего мне дорог потертый университетский сборник литературоведческих статей, среди которых есть и статья Бориса Федоровича об одном из романов Лиона Фейхтвангера. Он подарил мне эту книжку на выпускном, когда мы окончили школу. На титуле есть сделанная им надпись: «Лёне в память о нашей многолетней совместной работе…» Борис Федорович был необыкновенно великодушен: всего лишь пять лет школы - он учил, а я внимал… Из всех наших учителей только он один мог назвать это «многолетней совместной работой». Этой щедрой надписью я горжусь по сей день. Он всегда искренне понимал работу учителя как сотрудничество с учеником. Эта философия со-творчества – еще одна важнейшая школьная прививка, которую благодаря ему я получил на всю жизнь.
Культура. Как у человека, перешагнувшего шестидесятилетний рубеж, у Бориса Федоровича были давно устоявшиеся вкусы, сложившиеся оценки и свое, зачастую весьма резкое отношение к некоторым «неклассическим» явлениям культуры. Однако он безоговорочно уважал всякую попытку осмысленного постижения любого культурного артефакта. Никогда не забуду, как однажды Борис Федорович объявил классный час, посвященный теме коллекционирования. Каждый из нас должен был принести какую-то свою коллекцию и рассказать о ней. Чего мы только не притащили тогда в класс. Кто гору почтовых открыток, кто комплект спичечных этикеток, кто пачку переводных картинок. Самой «рискованной» и вызвавшей зависть всего класса оказалась коллекция одного из наших записных шалопаев. Это был потрясающей красоты ряд упаковок от кубинских сигар. Мама коллекционера работала в табачном магазине и регулярно пополняла бесценное собрание новыми образцами коробок, оберток и разных красивых футляров. Вероятно, при любом другом классном руководителе эта «сомнительная» коллекция была бы попросту не допущена к показу. Но Борис Федорович нашел нужные слова, и презентация коллекции обернулась рассказами о Кубе, затем о Фиделе и Че Геваре, а после о Черчилле и Хемингуэе. Из любой точки, любыми путями все всегда приходило к его любимой литературе.
Однажды я пришел к Борису Федоровичу домой, в тесную хрущевку на улице Посадской. Я писал тогда реферат по литературе, и он хотел, чтобы я прочел в первоисточнике доклад Жданова и небезызвестное постановление ЦК ВКПБ 1956 года «О журналах «Звезда» и «Ленинград»». Тогда, в середине семидесятых в школьных курсах литературы история партийной травли Зощенко и Ахматовой стыдливо обходилась стороной. Помню, я сидел за столом, согнувшись над пожелтевшими страницами, и с жадным интересом читал позорный исторический документ, время от времени поднимая взгляд на Бориса Федоровича. Он был задумчив и совсем не похож на того школьного учителя, которого я привык видеть в классе: в домашней кофте, без привычного пиджака и галстука, роговые очки с толстыми стеклами подняты на лоб, позади, за спиной, сплошная стена книг. Мне тогда показалось, что в драматической истории отношений литературы и власти, в этой истории, которую он открывал мне не на уроке в школьном классе, а за чашкой чая у себя дома, есть что-то для него глубоко личное. Поймав это в его глазах, я смутился и невольно перевел взгляд на стену книг. Обернувшись, он тоже скользнул глазами по книжному стеллажу.
- Вот. Все, что нажил… - он улыбнулся – одновременно устало и тепло, помолчал и сдвинул очки на переносицу. Я тогда подумал, что хотел бы запомнить его именно таким…
Таким и запомнил.