Название статьи позаимствовано мной у повести Василия Аксенова, посвященной революционеру, а позже известному партийному и государственному деятелю Л. Б. Красину. Красин, помимо всего прочего, был видным специалистом в области электротехники, и название повести, вероятно, должно было метафорически выразить огненную энергию героя. В детстве эту книжку, стоявшую в родительском книжном шкафу, я еще не читал, но название чрезвычайно интриговало своей загадочностью…
Мы, современные люди, скучившиеся в больших и малых городах планеты, уже давно и привычно живем в мире тотального электричества. Мы круглогодично и круглосуточно пользуемся электроэнергией. Наш быт и наш труд немыслимы без тысяч и тысяч разнообразных электроприборов, электромашин и электроинструментов. Нашим передвижением в пространстве мы все больше обязаны электротранспорту. Наш досуг обеспечен неисчислимым множеством электроприспособлений, наше общение – все более сетевое и дистанционное, все легче преодолевающее любые расстояния – пронизано электричеством, наполнено электрическими токами, импульсами и сигналами. Вечерами мы включаем свет, словно боги, зажигающие светила на небосводе, не задумываясь о божественном смысле усилия по нажатию кнопки выключателя. Электричество стало нашей повседневностью, нашей энергией, нашей средой. Мы не замечаем, насколько глубоко все наше существование, наша культура, наши привычки и поведенческие сценарии связаны с электричеством. Разумеется, все мы учили школьный курс физики и осваивали основы теоретических и практических знаний, касающихся электричества. Конечно, мы можем вспомнить кое-какие термины и понятия. Иногда даже можем починить электропроводку. Но признаем откровенно – для большинства из нас, не принадлежащих профессиональному цеху специалистов по электрофизике, электричество – материя в большей мере метафорическая и мифопоэтическая, нежели физическая. И это вполне естественно. Ведь главная особенность электричества по отношению к нам и нашим доминирующим каналам восприятия – его невидимость. Привыкшие полагаться в этом мире на зрительную информацию, мы попросту не имеем иного способа встроить в нашу жизнь представления об электричестве, кроме как описывать его в образах, визуально знакомых нам по другим физическим явлениям и предметам. Поэтому мы привычно говорим о «токе», «волне», «напряжении», «сопротивлении» и тому подобном, распространяя на невидимые глазу явления электричества лежащие в нашем опыте и памяти образы зримых явлений природы – движения жидкостей, колебаний травы на ветру, непроходимости лесной чащи и прочего.
Собственно говоря, с той же проблемой отсутствия иного языка описания явлений электричества, кроме ранее сформировавшегося мифопоэтического языка образов, сталкивались на протяжении всей истории науки и ученые-естествоиспытатели. В 1600 году английский физик и врач Уильям Гилберт в своем труде «О магните, магнитных телах и о большом магните – Земле» впервые ввел термин «электричество». Но выбор термина не был случаен, он опирался на ранее сложившийся словарь образов, применявшихся к описанию явлений магнетизма. За двадцать два столетия до Гилберта греческий философ и математик Фалес Милетский обнаружил, что если янтарь (др.-греч. ἤλεκτρον – электрон) потереть о шерсть, то он приобретает свойство притягивать к себе легкие предметы. Таким образом, электричество в языковом смысле – то же, что янтарность. Латынь, подхватившая и за многие века распространившая понятие «electricus», в конечном итоге, на весь мир, поспособствовала тому, что мы ныне, не задумываясь об этом, живем в мире победившей янтарности.
Конечно, исходный образно-поэтический смысл слова «электричество» уже сильно поистерся. Вероятно, ни пользующаяся электричеством домохозяйка, ни периодически приходящий к ней электрик из ЖЭКа, ни даже университетский профессор-физик, скорее всего, не делают этимологических или семантических разборов слова «электричество», не производят его поэтических редукций и не ощущают всепронизывающую янтарность окружающего мира. Но всякий, кто хотя бы немного чувствителен к языку, его образности и символизму, способен понять, что «электричество» – это, прежде всего, грандиозная метафора, описывающая мир, в котором с некоторых пор существуют не только залежи магнитного железняка или грозовые разряды в облаках, но и бесчисленные километры проводов, незримые флюиды разнообразных техногенных электромагнитных излучений, килотонны изоляционного фарфора электростанций и т.д. и т.п.
Язык определяет действительность, в которой мы живем. Для XVIII века – времени, когда были сделаны многие важнейшие открытия и изобретения в области теоретической электрофизики и практической электротехники, но пока не знавшего ни лампочки, ни электроутюга, слово «электричество» еще не стало глобальной метафорой. В роли такой метафоры выступала «машина». XVIII век вошел в историю как эпоха восторжествовавшей механики. Увлечение машинами и механизмами, отражение этого в образных представлениях и языке предопределило не только техническую, но, что более важно, ментальную возможность промышленной революции. Прежде чем человеческая цивилизация начала выстраивать экономики, опирающиеся на индустриальное, машинное производство, мультиплицирующее инструментальные алгоритмы, технические действия и их продукты, человеческое воображение создало образ мира как огромного механизма, в котором каждый элемент подчинен общей божественной механике.
Это миропонимание оформилось в языке и образных представлениях задолго до появления реального инструментального мира машин и механизмов. Древнегреческий театр породил понятийную мифопоэтическую конструкцию, обозначенную позднее латинским выражением «Deus ex machina» (бог из машины). Обычно под этим словосочетанием понимается неожиданный поворот событий, вызванный вмешательством внешней силы. В древнегреческом театре это спускающееся сверху и вторгающееся в дела героев действия божество. Собственно, mechane (μηχανῆς) означает механическое приспособление, кран, с помощью которого актера поднимают над сценой, чтобы изобразить его полет. Уже здесь, в архаическом театральном изображении жизни, видно, что образ, понятие предваряют денотат, что миф предваряет реальность, а слово предваряет вещь. Mechane как образ внешней силы, способствующей разрешению той или иной земной проблемы, есть словесно оформленное предвосхищение мира, наполненного механическими помощниками человека. В мифопоэтическом смысле сегодня мы живем в мире, населенном сонмом движимых «янтарностью» божеств-mechane (в переводе на обыденный язык современности – в мире машин и механизмов, использующих электроэнергию).
Переход от «машины» как глобальной метафоры XVIII века к «электричеству» как глобальной метафоре XIX века есть важный шаг в истории освоения невидимого, шаг, доводящий смысл концепта «Deus ex machina» до логической завершенности. Мир механики XVIII века наполнен зримыми образами движения и материальной силы: вращающихся колес и шкивов, сцепляющихся шестеренок и передаточных ремней, тяг и рычагов, анкеров и коромысел, пружин и затворов – всего того, что можно увидеть и потрогать, чью работу можно ощутить телесно и выразить пластически. При этом главная особенность этого периода – сохраняющаяся связь между миром машин и человеческим телом. Тело тоже понимается и описывается как механизм. Язык математики и механики становится языком репрезентации человеческого тела, работы его органов и частей, его костно-мышечной динамики и силовых возможностей. Уже с середины XVII века, благодаря трудам итальянского натуралиста Джованни Борелли начинают развиваться научные основы биомеханики. За последующее столетие всеобщее увлечение механикой приводит к возникновению разнообразных машин, непосредственно телесно связанных с человеком. Эти машины приводятся в движение живой силой – люди вращают рули и колеса, двигают рычаги, тянут за рукоятки, высвобождают пружины и т.д. Идет ли речь о ткацком станке или о гильотине, человек становится механическим элементом машины, ее функциональным узлом. На этом фоне возникает полностью укладывающееся в биомеханическую метафору увлечение так называемыми автоматонами – разнообразными динамическими аттракционами, изображающими живых существ (в том числе людей), своего рода заводными механическими игрушками.
Эпоха автоматонов ввела в культуру и пластически оформила образ механического человека, предвосхитивший многое в последующем развитии человеческой культуры. Механика, спроецированная на человека, предопределила не только развитие собственно механических промышленных производств, интегрировавших человека и его телесную физику в неразрывную систему «человек-машина», но и дала импульс развитию таких непроизводственных, условно свободных сфер, как театр, хореография и спорт. Механический язык этих областей пластической культуры человека простирается сквозь века до наших дней, определяя эстетические черты не только театрального или спортивного движения, но и пластическую моду повседневности, массовые сценарии движения и пластического поведения людей в пространстве.
Впрочем, уже к началу XIX века глобальная метафора «машины» исчерпывает сама себя, ибо, механизировав человека, мобилизовав его тело для приведения в движение его многочисленных инструментальных «помощников», она обнаруживает смысловое противоречие. Ведь архаический концепт «Deus ex machina» предполагает внешнее, божественное вмешательство в решение человеческих проблем. Исходно mechane – свойство высшей силы, а не человека, которого механика Века Просвещения превращает в силовой агрегат производства и в социальную щестеренку общества. Фатальная логика «Deus ex machina» требует исключения человека в качестве движущей силы из производственного механизма. Приводить механизм в движение должна загадочная и непостижимая сила божества. В эту архаическую мифосхему идеально вписывается невидимое и непонятное электричество. За полтора-два века оно вытесняет человека на позиции дистанцированного от производственного тела управленца и еще более дистанцированного потребителя. Впрочем, это не отделает человека от электричества. Напротив, параллельно формируется представление об электрических силах, действующих в человеческом организме. В 1791 году итальянский врач, физиолог и физик Луиджи Гальвани публикует «Трактат о силах электричества при мышечном движении», в котором исследует связь электрического тока с сокращениями мышц у живых существ. С точки зрения мифопоэтики историческая экспансия электричества – это всемирное торжество невидимой силы. Если в античной драматической коллизии неожиданное спасительное вмешательство могли производить разные боги, принимая различные формы mechane, то в культуре единобожия именно тотальное электричество закономерно становится главным видом энергии. Всепронизывающая божественная янтарнось выстраивает прямые и мгновенные связи между человеком и высшим источником энергии, силы, информации – всего того, что физически выражается в электрических импульсах, движении заряженных частиц, токах и прочих невидимых явлениях. При этом тяжелая прежде механическая плоть, обеспечивавшая работу машин и инструментов (включая человеческие мышцы), постепенно вытесняется. Сегодня электромясорубке не нужна ручка вращения, смартфону не нужны шестеренки и даже кнопки, роботу-пылесосу не требуются руки домохозяйки, а беспилотному автомобилю не нужны бицепсы водителя.
Понятно, что электричество, восстанавливавшее на более высоком уровне концепт «Deus ex machina», уже в первой половине XIX века могло претендовать на роль глобальной метафоры. Начиная с эпохи романтизма конца XVIII – первой трети XIX века электричество вдохновляло не только ученых-естествоиспытателей, но и представителей гуманитарно-художественной среды. В творческом воображении литераторов и художников на протяжении всего последующего времени электричество выступало чрезвычайно притягательным и сильным образом. Конечно, наиболее тесно образ электричества связывался с образом света. По сути, электричество как бы замещало собой природные источники света. Солярный миф вытеснялся мифом электричества. С особой метафорической силой это проявилось в начале XX века. В 1913 году футуристы Михаил Матюшин и Алексей Крученых при участии Казимира Малевича создали оперную постановку «Победа над Солнцем». В 1915-м Малевич написал свой знаменитый супрематический «Черный квадрат». Помимо прочих смысловых прочтений и в опере, и в картине можно усмотреть декларацию полной победы невидимой силы (в нашем контексте – электричества) над миром.
Разносторонне размышляя над электричеством как идеей, мифом, мотивом, практической силой, художественное сознание начала XX века фиксирует образы самого разного звучания – от лирико-драматического и мистического до патетического, от героики до интимной романтики. Но, в отличие от Малевича, у поэтов все же происходит прорыв Света, возвращение к нему, как к первоисточнику, как к материи более старшей и фундаментальной (прежде всего в мифопоэтическом значении), чем электричество. Вот стихотворение «Электричество», написанное Зинаидой Гиппиус в 1901 году:
Две нити вместе свиты,
Концы обнажены.
То «да» и «нет» – не слиты,
Не слиты – сплетены.
Их темное сплетенье
И тесно, и мертво.
Но ждет их воскресенье,
И ждут они его.
Концов концы коснутся –
Другие «да» и «нет»,
И «да» и «нет» проснутся,
Сплетенные сольются,
И смерть их будет – Свет.
Стихотворение, вдохновленное образом электричества, все же возвращает читателя к Свету как перерождению через слияние, как началу новой жизни. Поэтическая интуиция все же ощущает тему электричества как паллиатив темы света – Света в его божественном смысле. Поэтическому сознанию ясно, что даже в древнегреческом спектакле отрыв героя от земли, производимый вмешательством внешней силы – это не история про механический подъемник, а история про воспарение, вознесение, про преодоление силы земного тяготения просветлением. В этом смысле «Deus ex machina» и есть вмешательство силы просветления – вечной, единственной и неизменно возвращающейся. В 1925 году Владимир Набоков прекрасно выразил это в своем стихотворении, также названном «Электричество» и оканчивающемся четверостишием:
…И снова мир, как много сотен
глухих веков тому назад,
и неустойчив, и неплотен,
и Божьим пламенем объят.
Кажется, в точности про наши дни…
Мы, современные люди, скучившиеся в больших и малых городах планеты, уже давно и привычно живем в мире тотального электричества. Мы круглогодично и круглосуточно пользуемся электроэнергией. Наш быт и наш труд немыслимы без тысяч и тысяч разнообразных электроприборов, электромашин и электроинструментов. Нашим передвижением в пространстве мы все больше обязаны электротранспорту. Наш досуг обеспечен неисчислимым множеством электроприспособлений, наше общение – все более сетевое и дистанционное, все легче преодолевающее любые расстояния – пронизано электричеством, наполнено электрическими токами, импульсами и сигналами. Вечерами мы включаем свет, словно боги, зажигающие светила на небосводе, не задумываясь о божественном смысле усилия по нажатию кнопки выключателя. Электричество стало нашей повседневностью, нашей энергией, нашей средой. Мы не замечаем, насколько глубоко все наше существование, наша культура, наши привычки и поведенческие сценарии связаны с электричеством. Разумеется, все мы учили школьный курс физики и осваивали основы теоретических и практических знаний, касающихся электричества. Конечно, мы можем вспомнить кое-какие термины и понятия. Иногда даже можем починить электропроводку. Но признаем откровенно – для большинства из нас, не принадлежащих профессиональному цеху специалистов по электрофизике, электричество – материя в большей мере метафорическая и мифопоэтическая, нежели физическая. И это вполне естественно. Ведь главная особенность электричества по отношению к нам и нашим доминирующим каналам восприятия – его невидимость. Привыкшие полагаться в этом мире на зрительную информацию, мы попросту не имеем иного способа встроить в нашу жизнь представления об электричестве, кроме как описывать его в образах, визуально знакомых нам по другим физическим явлениям и предметам. Поэтому мы привычно говорим о «токе», «волне», «напряжении», «сопротивлении» и тому подобном, распространяя на невидимые глазу явления электричества лежащие в нашем опыте и памяти образы зримых явлений природы – движения жидкостей, колебаний травы на ветру, непроходимости лесной чащи и прочего.
Собственно говоря, с той же проблемой отсутствия иного языка описания явлений электричества, кроме ранее сформировавшегося мифопоэтического языка образов, сталкивались на протяжении всей истории науки и ученые-естествоиспытатели. В 1600 году английский физик и врач Уильям Гилберт в своем труде «О магните, магнитных телах и о большом магните – Земле» впервые ввел термин «электричество». Но выбор термина не был случаен, он опирался на ранее сложившийся словарь образов, применявшихся к описанию явлений магнетизма. За двадцать два столетия до Гилберта греческий философ и математик Фалес Милетский обнаружил, что если янтарь (др.-греч. ἤλεκτρον – электрон) потереть о шерсть, то он приобретает свойство притягивать к себе легкие предметы. Таким образом, электричество в языковом смысле – то же, что янтарность. Латынь, подхватившая и за многие века распространившая понятие «electricus», в конечном итоге, на весь мир, поспособствовала тому, что мы ныне, не задумываясь об этом, живем в мире победившей янтарности.
Конечно, исходный образно-поэтический смысл слова «электричество» уже сильно поистерся. Вероятно, ни пользующаяся электричеством домохозяйка, ни периодически приходящий к ней электрик из ЖЭКа, ни даже университетский профессор-физик, скорее всего, не делают этимологических или семантических разборов слова «электричество», не производят его поэтических редукций и не ощущают всепронизывающую янтарность окружающего мира. Но всякий, кто хотя бы немного чувствителен к языку, его образности и символизму, способен понять, что «электричество» – это, прежде всего, грандиозная метафора, описывающая мир, в котором с некоторых пор существуют не только залежи магнитного железняка или грозовые разряды в облаках, но и бесчисленные километры проводов, незримые флюиды разнообразных техногенных электромагнитных излучений, килотонны изоляционного фарфора электростанций и т.д. и т.п.
Язык определяет действительность, в которой мы живем. Для XVIII века – времени, когда были сделаны многие важнейшие открытия и изобретения в области теоретической электрофизики и практической электротехники, но пока не знавшего ни лампочки, ни электроутюга, слово «электричество» еще не стало глобальной метафорой. В роли такой метафоры выступала «машина». XVIII век вошел в историю как эпоха восторжествовавшей механики. Увлечение машинами и механизмами, отражение этого в образных представлениях и языке предопределило не только техническую, но, что более важно, ментальную возможность промышленной революции. Прежде чем человеческая цивилизация начала выстраивать экономики, опирающиеся на индустриальное, машинное производство, мультиплицирующее инструментальные алгоритмы, технические действия и их продукты, человеческое воображение создало образ мира как огромного механизма, в котором каждый элемент подчинен общей божественной механике.
Это миропонимание оформилось в языке и образных представлениях задолго до появления реального инструментального мира машин и механизмов. Древнегреческий театр породил понятийную мифопоэтическую конструкцию, обозначенную позднее латинским выражением «Deus ex machina» (бог из машины). Обычно под этим словосочетанием понимается неожиданный поворот событий, вызванный вмешательством внешней силы. В древнегреческом театре это спускающееся сверху и вторгающееся в дела героев действия божество. Собственно, mechane (μηχανῆς) означает механическое приспособление, кран, с помощью которого актера поднимают над сценой, чтобы изобразить его полет. Уже здесь, в архаическом театральном изображении жизни, видно, что образ, понятие предваряют денотат, что миф предваряет реальность, а слово предваряет вещь. Mechane как образ внешней силы, способствующей разрешению той или иной земной проблемы, есть словесно оформленное предвосхищение мира, наполненного механическими помощниками человека. В мифопоэтическом смысле сегодня мы живем в мире, населенном сонмом движимых «янтарностью» божеств-mechane (в переводе на обыденный язык современности – в мире машин и механизмов, использующих электроэнергию).
Переход от «машины» как глобальной метафоры XVIII века к «электричеству» как глобальной метафоре XIX века есть важный шаг в истории освоения невидимого, шаг, доводящий смысл концепта «Deus ex machina» до логической завершенности. Мир механики XVIII века наполнен зримыми образами движения и материальной силы: вращающихся колес и шкивов, сцепляющихся шестеренок и передаточных ремней, тяг и рычагов, анкеров и коромысел, пружин и затворов – всего того, что можно увидеть и потрогать, чью работу можно ощутить телесно и выразить пластически. При этом главная особенность этого периода – сохраняющаяся связь между миром машин и человеческим телом. Тело тоже понимается и описывается как механизм. Язык математики и механики становится языком репрезентации человеческого тела, работы его органов и частей, его костно-мышечной динамики и силовых возможностей. Уже с середины XVII века, благодаря трудам итальянского натуралиста Джованни Борелли начинают развиваться научные основы биомеханики. За последующее столетие всеобщее увлечение механикой приводит к возникновению разнообразных машин, непосредственно телесно связанных с человеком. Эти машины приводятся в движение живой силой – люди вращают рули и колеса, двигают рычаги, тянут за рукоятки, высвобождают пружины и т.д. Идет ли речь о ткацком станке или о гильотине, человек становится механическим элементом машины, ее функциональным узлом. На этом фоне возникает полностью укладывающееся в биомеханическую метафору увлечение так называемыми автоматонами – разнообразными динамическими аттракционами, изображающими живых существ (в том числе людей), своего рода заводными механическими игрушками.
Эпоха автоматонов ввела в культуру и пластически оформила образ механического человека, предвосхитивший многое в последующем развитии человеческой культуры. Механика, спроецированная на человека, предопределила не только развитие собственно механических промышленных производств, интегрировавших человека и его телесную физику в неразрывную систему «человек-машина», но и дала импульс развитию таких непроизводственных, условно свободных сфер, как театр, хореография и спорт. Механический язык этих областей пластической культуры человека простирается сквозь века до наших дней, определяя эстетические черты не только театрального или спортивного движения, но и пластическую моду повседневности, массовые сценарии движения и пластического поведения людей в пространстве.
Впрочем, уже к началу XIX века глобальная метафора «машины» исчерпывает сама себя, ибо, механизировав человека, мобилизовав его тело для приведения в движение его многочисленных инструментальных «помощников», она обнаруживает смысловое противоречие. Ведь архаический концепт «Deus ex machina» предполагает внешнее, божественное вмешательство в решение человеческих проблем. Исходно mechane – свойство высшей силы, а не человека, которого механика Века Просвещения превращает в силовой агрегат производства и в социальную щестеренку общества. Фатальная логика «Deus ex machina» требует исключения человека в качестве движущей силы из производственного механизма. Приводить механизм в движение должна загадочная и непостижимая сила божества. В эту архаическую мифосхему идеально вписывается невидимое и непонятное электричество. За полтора-два века оно вытесняет человека на позиции дистанцированного от производственного тела управленца и еще более дистанцированного потребителя. Впрочем, это не отделает человека от электричества. Напротив, параллельно формируется представление об электрических силах, действующих в человеческом организме. В 1791 году итальянский врач, физиолог и физик Луиджи Гальвани публикует «Трактат о силах электричества при мышечном движении», в котором исследует связь электрического тока с сокращениями мышц у живых существ. С точки зрения мифопоэтики историческая экспансия электричества – это всемирное торжество невидимой силы. Если в античной драматической коллизии неожиданное спасительное вмешательство могли производить разные боги, принимая различные формы mechane, то в культуре единобожия именно тотальное электричество закономерно становится главным видом энергии. Всепронизывающая божественная янтарнось выстраивает прямые и мгновенные связи между человеком и высшим источником энергии, силы, информации – всего того, что физически выражается в электрических импульсах, движении заряженных частиц, токах и прочих невидимых явлениях. При этом тяжелая прежде механическая плоть, обеспечивавшая работу машин и инструментов (включая человеческие мышцы), постепенно вытесняется. Сегодня электромясорубке не нужна ручка вращения, смартфону не нужны шестеренки и даже кнопки, роботу-пылесосу не требуются руки домохозяйки, а беспилотному автомобилю не нужны бицепсы водителя.
Понятно, что электричество, восстанавливавшее на более высоком уровне концепт «Deus ex machina», уже в первой половине XIX века могло претендовать на роль глобальной метафоры. Начиная с эпохи романтизма конца XVIII – первой трети XIX века электричество вдохновляло не только ученых-естествоиспытателей, но и представителей гуманитарно-художественной среды. В творческом воображении литераторов и художников на протяжении всего последующего времени электричество выступало чрезвычайно притягательным и сильным образом. Конечно, наиболее тесно образ электричества связывался с образом света. По сути, электричество как бы замещало собой природные источники света. Солярный миф вытеснялся мифом электричества. С особой метафорической силой это проявилось в начале XX века. В 1913 году футуристы Михаил Матюшин и Алексей Крученых при участии Казимира Малевича создали оперную постановку «Победа над Солнцем». В 1915-м Малевич написал свой знаменитый супрематический «Черный квадрат». Помимо прочих смысловых прочтений и в опере, и в картине можно усмотреть декларацию полной победы невидимой силы (в нашем контексте – электричества) над миром.
Разносторонне размышляя над электричеством как идеей, мифом, мотивом, практической силой, художественное сознание начала XX века фиксирует образы самого разного звучания – от лирико-драматического и мистического до патетического, от героики до интимной романтики. Но, в отличие от Малевича, у поэтов все же происходит прорыв Света, возвращение к нему, как к первоисточнику, как к материи более старшей и фундаментальной (прежде всего в мифопоэтическом значении), чем электричество. Вот стихотворение «Электричество», написанное Зинаидой Гиппиус в 1901 году:
Две нити вместе свиты,
Концы обнажены.
То «да» и «нет» – не слиты,
Не слиты – сплетены.
Их темное сплетенье
И тесно, и мертво.
Но ждет их воскресенье,
И ждут они его.
Концов концы коснутся –
Другие «да» и «нет»,
И «да» и «нет» проснутся,
Сплетенные сольются,
И смерть их будет – Свет.
Стихотворение, вдохновленное образом электричества, все же возвращает читателя к Свету как перерождению через слияние, как началу новой жизни. Поэтическая интуиция все же ощущает тему электричества как паллиатив темы света – Света в его божественном смысле. Поэтическому сознанию ясно, что даже в древнегреческом спектакле отрыв героя от земли, производимый вмешательством внешней силы – это не история про механический подъемник, а история про воспарение, вознесение, про преодоление силы земного тяготения просветлением. В этом смысле «Deus ex machina» и есть вмешательство силы просветления – вечной, единственной и неизменно возвращающейся. В 1925 году Владимир Набоков прекрасно выразил это в своем стихотворении, также названном «Электричество» и оканчивающемся четверостишием:
…И снова мир, как много сотен
глухих веков тому назад,
и неустойчив, и неплотен,
и Божьим пламенем объят.
Кажется, в точности про наши дни…