В России, как и во всем мире, крупные города ведут между собой борьбу за влияние, социальные, демографические, экономические и финансовые ресурсы, общественное внимание и культурно-историческую славу. Огромная роль в состязании мегаполисов принадлежит конкретным сценариям и механизмам их имиджевой конкуренции и культурно-символического позиционирования в геополитическом и информационном пространстве страны.
Екатеринбург представляет собой весьма любопытный пример того, как отечественный город-миллионер, находящийся в глубине континента, на ощутимом расстоянии от обеих российских столиц, пытается сегодня решать задачи самопрезентации и утверждения своего статуса перед лицом других крупных городов, собственным населением, населением своей страны и ее соседей, а также перед многочисленными институтами российского государства.
Разумеется, в соревновании Екатеринбурга с другими городами-миллионерами можно усматривать множество самых разных мотивов и сценариев. Однако даже самый беглый их перебор рождает ощущение, что мотивы преимущественно бессознательны, а сценарии в подавляющем своем большинстве не имеют определенного волевого источника.
Всякое урбанистическое развитие подчинено вектору, динамически суммирующему бессознательные черты жизни города (как органического объекта) с сознательными его движениями (как особого коллективного субъекта). Пожалуй, именно самосознание, проявляющееся через сознание и деятельность городского населения, его сообществ, через волю и концептуальное мышление власти, делает город Городом. Екатеринбург сегодня развивается как бы самотеком – так, как получается в силу естественных условий, процессов и обстоятельств. Именно этим, а никак не осмысленными усилиями городской власти или населения, в первую очередь определяются реальное культурно-символическое позиционирование города и его актуальный имидж.
Так возникает хроническая проблема несовпадения желаемого с действительным: при колоссальных затратах ресурсов, наличии очевидных преимуществ географического местоположения, истории и экономики, Екатеринбург за последние два десятка лет так и не сумел обрести внятное, эффективное и устойчивое положение в геополитическом и культурно-историческом пространстве страны. И хотя город имеет достаточно высокий административный статус столицы Уральского федерального округа, его современная слава, сегодняшний образ – не столько плоды осознанных политических или экономических завоеваний, сколько результаты исторической работы коллективного бессознательного. Есть вполне весомые основания считать, что своим актуальным имиджем Екатеринбург обязан именно этому подспудному, почти трехсотлетнему процессу кристаллизации особой екатеринбургской мифологии.
В наши дни, пытаясь осуществлять самопозиционирование в российском культурно-символическом ландшафте, стараясь как-то артикулировать свой имидж, Екатеринбург то и дело оказывается в плену нерефлексируемых и потому хронически непреодолимых мифологических сценариев. Рассмотрим некоторые из них, наиболее фундаментальные.
Сценарий «Третья столица»
Желание обрести статус «третьей столицы» - что-то вроде детской игры или детской болезни российских городов-миллионеров. Оно заразительно, иррационально и скоротечно. Периодически вспыхивая и оформляясь в разнообразные, но бессвязные и разнонаправленные месседжи, это желание гаснет, не успевая выйти на уровень осознания. Из всех крупных российских городов в «третью столицу» играют лишь несколько городов-миллионеров, способных оправдать статусные притязания некими «особыми аргументами». Впрочем, их аргументация, как правило, сводится к чисто количественным параметрам – прежде всего, численности населения.
В действительности соперничество за звание третьего города государства Екатеринбурга с Нижним Новгородом или Новосибирском имеет чисто мифологический характер. На уровне коллективного бессознательного городской власти в этом легко усмотреть наивную актуализацию стародавней идеи «Третьего Рима». На уровне коллективного бессознательного городского населения здесь явно просвечивает сказочно-фольклорный архетип «третьего элемента» как особого, ключевого, чудесного.
Сценарий «Третья столица» очевидно исторически наследован. Но наследован помимо сознания – без какого-либо внятного осмысления его генезиса, исторической необходимости или, по крайней мере, уместности. Ясно, что этот сценарий направлен на утверждение места и роли Екатеринбурга относительно Москвы. Однако Москва при этом становится чем-то вроде исторической константы, нулевой точки в системе российских геополитических координат. Как точка отсчета, Москва жива, тверда и неустранима. Посему, применительно к Екатеринбургу сценарий «третья столица» работает отнюдь не на искомое возвышение и центрирование города в пространстве страны или мира, а на его периферийное позиционирование и закрепление на дальней «скамейке запасных» - тех, что никогда не включаются в игру.
В соответствии с известной исторической формулой, Москва сама есть третья столица, а именно – Третий Рим. Но для нее этот сценарий развернут в мировом пространстве и времени. В конкретный исторический момент она позиционирует себя как «Третий Рим» относительно двух исторически предшествовавших и павших (Рим и Константинополь). Наименование Екатеринбурга «третьей столицей» исключает историческое измерение. Екатеринбургский сценарий лишен претензий на планетарность, он ограничен исключительно сегодняшней географией России и не имеет в виду падения Москвы и С.-Петербурга. Скорее, он подразумевает гипотетическое падение конкурентов – то есть ряда таких же, как Екатеринбург, городов-самозванцев, претендующих на титул «третьепрестольной».
По существу, сегодня немногочисленные «третьи столицы» России конкурируют между собой за благорасположение и милость со стороны Москвы. В этом конкурсе лояльности совершенно не оправдывает себя расчет на доступ к каким-либо глобальным ресурсам или получение важных преференций. Даже любопытная, казалось бы, тема делегирования крупнейшим городам некоторых столичных функций уже прочно и небезосновательно монополизирована Санкт-Петербургом. Думается, что в настойчивых, но бессознательных попытках «изогнуть» в свою сторону «вертикаль власти» «третьи столицы» имеют не большие шансы на державную щедрость Москвы, чем «дети лейтенанта Шмидта» - на помощь провинциального исполкома.
Архетипически, в культурно-символическом измерении сценарий «Третья столица» - это история о притязании на место центра всего христианского мира. За менее чем три века своего существования Екатеринбург успел всерьез отметиться в христианской истории, пожалуй, лишь Храмом на Крови, построенным недавно на месте гибели царственных страстотерпцев. Очевидно, что попытки надеть на город венец «третьей столицы» - не более чем ошибочная примерка. Для Екатеринбурга эта ситуация оборачивается фарсовым сценарием «Четвертого Рима» (вспомним: «Москва – третий Рим. А четвертому не бывать!»).
Понятно, что сценарий «третьей столицы» подогревает романтические мечтания городской власти. Но в ее месседжах он не определяет Екатеринбург как внятную смысловую оппозицию Москве или С.-Петербургу, тем более, прочим городам-миллионерам. А потому, как имиджевый ресурс, способ и инструмент культурно-символического позиционирования этот сценарий, по меньшей мере, не эффективен.
Помимо вышеописанных оснований мифа «третьей столицы» есть еще влияние образов коллективного бессознательного широких масс городского населения. Это переходящие из поколения в поколение «сквозные» сюжеты фольклорного сознания. Для восприятия многих горожан «третья столица» – что-то вроде сказочного непутевого младшего брата, судьбу которого, в отличие от двух его старших братьев, в конце концов всегда определяют чудо и волшебство. Екатеринбург, спрятавшийся «за горами, за лесами», во многом и впрямь ощущается как «град чудес».
Именно в опыте разнообразного фольклорного волшебства наивное сознание черпает веру в чудесное преображение Екатеринбурга в столицу. Этот образ сокрытого до поры стольного Чудо-города поддержан в глазах городского населения целым рядом «колдовских» знаков, «волшебных» событий и «дивных» персонажей екатеринбургской истории. Один из самых убедительных элементов сказочной «третьей столицы» - свой собственный «царь-государь». Эксцентричный, чудной, часто сумасбродный, но наделенный сказочной богатырской силой. Образ первого российского президента, екатеринбуржца Бориса Ельцина (со всеми многообразными «загогулинами» его явно сказочного царственного поведения) как нельзя лучше соответствовал фольклорной матрице народного восприятия. В стране с монархическим прошлым и богатыми фольклорными традициями этот образ естественно стал атрибутом мифологического сценария «третьей столицы».
Эта тема более всего была артикулирована, пожалуй, в последнее десятилетие прошлого века. В уникальной атмосфере 1990-х мифы и реальность жизни города были переплетены настолько плотно, а будущее страны было столь туманно, что сценарий «третьей столицы» с достаточным воодушевлением воспринимался как населением, так и городской властью. Между тем, время отрезвило сознание и показало, что столичные амбиции Екатеринбургу объективно невыгодны. Для него существуют куда более интересные и перспективные пространства культурно-символического позиционирования. Похоже, что в последнее время это интуитивно чувствует даже городская власть, все реже использующая в своей риторике данный образ.
Во время Великой отечественной войны, когда обе российские столицы находились под угрозой вражеского захвата, возникла необходимость экстренного переноса функций центра в тыл, в один из надежно защищенных географическим положением крупных городов. Невольно возникла идея хоть и временной, но все же третьей, столицы. Однако верховная власть уже тогда безошибочно почувствовала, что назначение на такую роль какого-либо конкретного города развернуло бы сюжет не столько в географическом пространстве, сколько в историческом времени. В результате изощренного державного решения, принятого с поистине кощеевой мудростью, каждый город-кандидат получил на время свой маленький, но важный кусочек «столичности»: Самара приобрела бункер Верховного главнокомандующего, первый голос страны – диктор Юрий Левитан – вещал из Свердловска (в ту пору и не помышлявшего стать когда-нибудь вновь Екатеринбургом), а главная отечественная мумия нашла пристанище еще восточнее – в Тюмени.
Внимательно изучая не столь уж далекую историю, можно понять, что для Екатеринбурга сценарий «Третья столица» есть своеобразный тест на зрелость. Он жив, пока живо искушение избавить себя от комплекса неполноценности неким сказочно-мифологическим способом, не включая сознание, волю и ответственность.
Сценарий «Подземелья и могилы»
В отличие от «третьей столицы» сценарий «Подземелья и могилы» – имманентно екатеринбургский. С одной стороны, он прочно укоренен в истории горнозаводского Урала, истории обживания неподатливых ландшафтов, освоения богатых недр. С другой стороны, он связан с семантически размытой границей между проникновением под землю в целях добычи природных богатств и гробокопательством. Гора, подземелье и могила – важнейшие взаимоперетекающие образы екатеринбургского мифа.
Этот сценарий имеет несколько любопытных особенностей. Он разворачивается в пространстве, форма которого определяется не горизонтальными наземными расстояниями, протяженностью ландшафта и удаленностью Екатеринбурга от других городов, а вертикалью, обустраивающей отношения между наземным миром (в котором пребывают другие города, включая Москву и С.-Петербург) и подземельем, недрами, где особым образом сосуществуют прошлое и будущее – еще потаенное, ненайденное, недобытое и неизвлеченное, с одной стороны, и ушедшее, закопанное, захороненное, с другой стороны. Таким образом, время в этом сценарии тоже развернуто вертикально, а история (в зависимости от конкретного содержания событий) движется либо снизу вверх, либо сверху вниз. Позиционируясь «по вертикали» относительно Москвы и С.-Петербурга, Екатеринбург вольно или невольно подчеркивает свою символическую андерграундность.
Кроме того, «вертикальный» сценарий «Подземелья и могилы» всегда связан с отношениями тела города, тела человека и тела земли. Вековой опыт основных занятий екатеринбургского населения (поиск и добыча подземных богатств) глубоко отразился в мифологии города, в горнозаводском фольклоре, а, главное, в структурах коллективного бессознательного. В мифологическом восприятии Екатеринбург (прежде всего, Екатеринбург прошлого) «по пояс» (если не «по уши») погружен в подземелье. Все самые главные события происходят под землей, «в горе», как сказали бы персонажи бажовских сказов. Здесь находится все то, что определяется понятием «сокровища». Город, таким образом, понимается как стоящий на сокровищах, как своеобразный магический терминал, через который организуются отношения тела человека с телом земли. Конкретным содержанием этих отношений становится исторический «обмен»: человек спускается в подземелье и берет от тела земли то, что ему необходимо – добывает и извлекает наверх разные богатства (золото, самоцветы, клады), но в ответ земля («гора») неизбежно забирает тело человека – когда спустя время, а когда и сразу. По сути, в подсознании горноуральца, екатеринбуржца образ подземелья – это одновременно и сокрытые природой богатства недр, и сокрытые человеком богатства прошлой жизни, и «отеческие гробы». В таком восприятии Екатеринбурга клады и могилы не просто тесно сополагаются в пространстве, они зачастую почти не разграничиваются.
Как и «Третья столица», сценарий «Подземелья и могилы» оказывает ощутимое влияние на реальное культурно-символическое позиционирование Екатеринбурга. Это влияние, возможно, менее очевидное, но, несомненно, более глубокое. У населения Екатеринбурга тяга к подземельям и могилам, исторически произросшая из реального практического опыта деятельности, сегодня вытеснена на уровень бессознательных мотивов. И хотя ни горожане, ни городская власть не называют Екатеринбург городом подземелий и могил, эта тема то и дело проглядывает сквозь разнообразные усилия по формированию имиджа города.
Неосознаваемое в своей огромности значение подземелий и могил как мест средоточия «сокровищ» (т.е. сакрального достояния города) приводит к постоянному использованию их в качестве ресурса городского имиджбилдинга. Наиболее показательный и парадоксальный пример – ставший в последнее время едва ли не символом Екатеринбурга Храм на Крови, построенный в районе Вознесенской горки, на месте дома купца Ипатьева, в подвале которого большевиками были убиты последний российский Император и его семья. В подземной комнате Ипатьевского дома трагически завершилась история российской монархии, и храм, возведенный как символ скорби и покаяния, должен знаменовать избавление города и страны от исторического проклятия и позора цареубийства. Но как для населения, так и для городской власти эта позитивная семантика обращенной к небу храмовой вертикали существует уже как бы за скобками самих кровавых событий на Вознесенской горке. Поэтому в сознании большинства горожан Храм на Крови, призванный связывать город и его жителей с Богом, пока в большей степени связывает их с Ипатьевским подвалом. Несмотря на то, что Ипатьевского дома уже давно нет, а на его месте возвышается храм, в сегодняшнем имидже Екатеринбурга именно история преступления, а не история покаяния продолжает занимать главное место.
Дело не в приземленном сознании горожан, отягощенном вековым опытом атеизма, не в традиционной ценности для уральцев всего подземного, а в силе культурных кодов. История Вознесенской горки, одной из самых высоких естественных возвышенностей Екатеринбурга – тому доказательство. Отношение высот и подземелий, божественного и людского – главная тема вертикального пространства этого места. Церковь Вознесения Господня, возведенная здесь в конце XVIII в. не только дала возвышенности имя, но и определила дух места. Вертикаль ее колокольни была видна из всех концов города. Рядом с храмом, здесь же, на горке в начале XIX в. была возведена самая роскошная и знаменитая екатеринбургская усадьба – дворец Расторгуева. Прекрасный образец русского провинциального ампира соединил в замечательном ансамбле архитектуру зданий и романтический парк с прудом. Примечательно, что усадьба имела целую систему подземелий – подвалов, гротов и подземных ходов (кстати, совсем рядом находились еще и могилы церковного погоста).
Есть ощущение, что тема подземелий и могил в единстве с «вертикальным» сюжетом Вознесения определила историческую судьбу места за столетие до роковых событий. Подвал дома Ипатьева как бы «завершил сценарий» и превратился в неотъемлемый и, вероятно, самый сакральный элемент екатеринбургского мифа. Но до тех пор, пока самими горожанами не будет понят смысл выросшего на его месте Храма, кровавый подвал будет определять мрачный образ города вопреки желанию его жителей.
Силу культурных кодов и бессознательных сценариев иллюстрирует и другой, весьма убедительный в своей анекдотичности пример. В Екатеринбурге есть место, именуемое Площадью коммунаров. На площади этой находится сквер, где расположена могила коммунаров, над могилой возвышается высокий гранитный обелиск и горит вечный огонь. Таким образом, культурно-символический текст этого места формально похож на Вознесенскую горку. Здесь есть своя сакральная вертикаль (обелиск), свои могилы и свои мученики (коммунары). Через дорогу расположен другой сквер, возле которого есть автобусная остановка. Лет двадцать тому назад по инициативе главы районной администрации (который, по-видимому, хотел сделать для ожидающих автобус горожан что-то приятное) в этом втором сквере установили солнечные часы. Часы представляли собой довольно высокий мраморный столб с приделанным к нему латунным флажком, тень от которого должна была указывать время.
То, что объект представляет собой солнечные часы, жителям пасмурного Екатеринбурга было не слишком понятно. Особенно после того, как через некоторое время латунный флажок, как это часто бывает, кто-то оторвал.
Вскоре у солнечных часов стало наблюдаться любопытное явление. По старой советской традиции на Площадь коммунаров по выходным дням приезжали свадебные кортежи. Молодожены выходили и возлагали цветы к вечному огню. Потом они переходили через дорогу и возлагали цветы к солнечным часам. Так продолжалось довольно долго, пока районная администрация не решила, что возникшее недоразумение нужно как-то разрешить. Придумали простой и понятный способ. Дабы исправить ошибку дешифровки культурных кодов, вновь привлекли изготовителей этого мраморного столба и велели им выбить на постаменте недвусмысленную поясняющую надпись: "солнечные часы". Изготовители выполнили задание, но, движимые естественным желанием как-то отметить свою причастность доброму делу, заодно добавили ниже: "изготовил кооператив МРАМОР". Ирония ситуации заключалась в том, что любой житель Екатеринбурга на тот момент знал этот кооператив как крупнейшего в городе изготовителя надгробий.
Культура города во всех ее деталях (будь то образ, место, текст, слово, миф) - это глубинная программа, под влиянием которой находится любой социально-коммуникационный процесс. Горожане и городская власть могут понимать эту программу или не понимать ее, но если программа заложена столетиями живой истории, то она будет определять содержание и символику процесса.
Рассматривая примеры Вознесенской горки или Площади коммунаров, можно было бы подумать, что сценарий «Подземелья и могилы» актуализуется лишь в определенных местах города, что его «вертикальность» не транслируется в другие пространства и ситуации. Но вот любопытный факт: мраморный столб солнечных часов на Площади коммунаров в конце концов был снесен, и примерно в это же время придумавший его инициативный районный голова ушел «на повышение». Его новым местом стала должность начальника городского метростроя… Можно предположить, что притягательные подземелья (в том числе и метро) не столько принадлежат телу города и его земле, сколько тайно живут в головах и душах самих горожан. А значит, описанный сценарий, в отличие от «третьей столицы», обращен не вовне, к далекой Москве, а внутрь, к самим себе, к глубоким подземельям собственной памяти. Подземелья и могилы – это та ситуация самопозиционирования, в которой город Екатеринбург выясняет отношения с самим собой, с низким и высоким в собственной природе и собственной истории.
Сценарий «Опорный край державы»
Поэтическая строчка Александра Твардовского «Урал – опорный край державы» из поэмы «За далью даль» известна любому жителю Екатеринбурга со школьной скамьи. В ней сконцентрирован оформившийся и востребованный в советское время образ города-тыла, города-опоры, «добытчика и кузнеца».
До сравнительно недавнего времени это было основным мотивом екатеринбургского (а точнее – свердловского) индустриального имиджа.
Но за последние двадцать лет произошла естественная дезактуализация этого имиджа и тема «опорного края» утратила былое значение и привлекательность. Горожане и городская власть понимают, что затяжное «тыловое» позиционирование в условиях мирного времени не обещает городу ничего хорошего. Нельзя сказать, что это сильно стимулирует поиск имиджевых альтернатив, но сценарий «опорного края» явно вытесняется на периферию сознания.
Казалось, что этот сценарий – чисто советское изобретение, и в качестве ресурса культурно-символического позиционирования города он уже совершенно изжил себя. Если рассматривать Екатеринбург лишь в пределах советской истории, на том отрезке времени, когда он именовался Свердловском, то это, пожалуй, так и есть. Однако памятная строчка советского поэта заключает в себе нечто большее, чем узко-советскую имиджевую формулу. А. Т. Твардовский был человеком деревенского, корневого происхождения, и ощущал историю полнее и шире многих людей своего времени. Сын раскулаченного и сосланного отца, он, вероятно, имел достаточные причины понимать тему «опорного края» глубже сиюминутной идеологической конъюнктуры.
Как бы то ни было, строчка «опорный край державы» достойна более пристального внимания. Поскольку в ней, как кажется, отражен генетический код Екатеринбурга и важнейший мотив екатеринбургского мифа, определившегося в главных своих чертах еще в первой половине XVIII в. Дело в том, что многие важные особенности образа Екатеринбурга находят объяснение лишь в контексте того, как три века тому назад воспринимал и понимал Россию ее самый радикальный реформатор, Петр I. Очевидно, что образ страны виделся ему не только в виде карты геополитических притязаний, но и метафорически – прежде всего, в виде огромного корабля, устремленного носом на запад. Создатель русского флота и одержимый кораблестроитель, Петр ощущал Россию в движении. Эксцентрический вынос столицы государства на западную окраину, к балтийским водам, полностью вписывается в образ страны как корабля, плывущего по волнам истории. Страна-корабль устроена не только по географической горизонтальной оси «нос – корма» («запад – восток»), но и по смысловой вертикальной оси, в пространстве которой мачтам и парусам, отвечающим за движение и скорость, противоположен корпус, ответственный за устойчивость и непотопляемость. Сама морфология этой корабельной метафоры предопределяет место Екатеринбурга как противоположное (и по горизонтали, и по вертикали) столице империи – Санкт-Петербургу. В петровском первообразе страны-корабля заложена семантика Урала как трюма, как машинного отделения, как «опорного края» страны.
«Опорность» – главное содержание в геополитической и символической картине, связывающей между собой два «бурга». Мотив опоры, твердого основания, камня – ключевая тема северной столицы (вспомним пушкинское: "Красуйся, град Петров и стой, Неколебимо, как Россия").
И тут включается реальная геология места: построенная на топких болотах и нареченная именем Святого Петра (Петр, как известно, означает камень, опору), новая столица борется с враждебным природным окружением, предательскими хлябями, вездесущей водой, то и дело несущей городу угрозу затопления. Это отражено во всей санкт-петербургской истории, мифологии города и тысячах художественных и поэтических образов. Екатеринбург как бы симметрично-дополнителен Санкт-Петербургу. Он возникает на Урале вслед за переносом центра державы на самую западную окраину и уравновешивает собой разросшееся тело страны. Он получает имя Святой Екатерины, небесной покровительницы жены Петра – государыни Екатерины I. Женское имя – тоже элемент симметрии и противоположности. Мужское начало (Петр и город Петра) связано с движением, с экспансивыми устремлениями страны, а женское начало (Екатерина и город Екатерины) – со статикой, с консервативными мотивами и устойчивостью, с богатствами земного чрева.
В изначальной символической диспозиции Екатеринбурга по отношению к Санкт-Петербургу обнаруживаются дополнительные истоки темы «третьей столицы». Ведь в допетербургской европейской истории «Город Петра» – это Рим, город Святого апостола, который сам есть камень, твердь веры и опора Святой Церкви. Таким образом, Петербург, как некогда и Москва, по-своему прожил сценарий «третьего Рима». Если наряду с этим вспомнить о первопрестольном позиционировании Москвы, то, пожалуй, для Екатеринбурга сценарий «третья столица» оборачивается уж и вовсе смехотворной претензией на звание даже не «четвертого», а «пятого Рима».
Петербург предстает в образе камня, многотрудно возделанного, но при этом положенного на хляби. Это определило сценарий вечной борьбы города с водой. Вода есть среда Петербурга. Для Екатеринбурга, напротив, средой является камень. Екатеринбург прорезан, процарапан в монолите каменного ландшафта. Трудность постоянного преодоления камня, бесконечное сопротивление среды нашли отражение в екатеринбургской мифологии и определили многое в ментальности горожан и восприятии образа города.
История отношений Екатеринбурга со столичным Санкт-Петербургом полна культурных кодов, связанных с камнем, его символикой и мифологией.
Для С.-Петербурга Екатеринбург всегда был поставщиком камня. На Урале добывались драгоценные самоцветы для многообразных нужд столичного ювелирного художества. Екатеринбургская гранильная фабрика производила специально для двора Его Императорского Величества различного рода камнерезные вещи и украшения. Самый известный среди ювелиров официальный поставщик двора, Карл Фаберже активно сотрудничал с екатеринбургскими мастерами.
Вплоть до 1917 г. Екатеринбург в восприятии его горожан и российской власти вполне успешно символически позиционировался как твердая почва, опорный камень, драгоценная кладовая империи. Неколебимость, опорность и потаенное богатство каменного чрева страны были основными мотивами имиджа Екатеринбурга. Такой, востребованный страной имидж позволял городу иметь внятное и устойчивое место в геополитическом и ее культурно-символическом пространстве. С приходом советской власти у С.-Петербурга был отнят статус имперской столицы. Складывавшаяся два века схема символического позиционирования Екатеринбурга рухнула. Впрочем, Москве как новой, большевистской столице тоже понадобился город, олицетворяющий собой устойчивое основание и надежный тыл. Мотив «опорного края державы» был, однако, сужен до темы «города-завода». К последнему десятилетию прошлого века «индустриальный» имиджевый ресурс Екатеринбурга был «отжат досуха». Стало ясно, что входить в новую, постиндустриальную, информационную эпоху в образе промышленного подвала страны – значит, не иметь будущего.
В наши дни сценарий «Опорный край державы» периодически актуализуется в различных месседжах городской власти, направленных либо горожанам,
не забывшим советского прошлого, либо (по старой памяти) федеральной власти – в тех случаях, когда последней в рамках собственного сценария требуется на что-то опереть «вертикаль власти». Однако для успешного позиционирования Екатеринбурга на основе сценария «Опорный край державы» власти и горожанам необходимо ответить на вопрос: «А что еще, кроме «вертикали власти», можно сегодня опереть на вековой уральский камень?»
Сценарий «Европа – Азия»
Тема мегаполиса на границе Европы и Азии – вероятно, самый пафосный, но и самый осознанный имиджевый сценарий для Екатеринбурга. Этот сценарий подразумевает наиболее широкое пространство геополитического и культурно-символического позиционирования. В нем есть недостающая другим сценариям планетарность и в то же время достаточная безотносительность к Москве и С.-Петербургу.
Строго говоря, Екатеринбург находится в Азии. Граница континентов, определенная, как принято, по водоразделу, проходит километрах в тридцати западнее города. Обстоятельство не имело бы никакого препятствующего значения, если бы городская власть сама не обнаруживала досады и не изыскивала с поистине детской наивностью способов буквально «подтянуть» границу поближе к Екатеринбургу (кстати, недавно сделанный на московском тракте знак границы Европы и Азии установил рекорд близости к городу – всего 17 км). В конце концов, как говорится, «бешеной собаке семь верст не крюк» - в рамках глобального позиционирования крупного города тридцать километров – не помеха. Куда важнее проявить смысл такого позиционирования.
В каком качестве Екатеринбургу имеет смысл представлять себя евразийским урбанистическим узлом? За время постсоветского развития города внятного ответа на этот вопрос так и не появилось. Есть отдельные попытки разыграть с пользой для города сценарий «Европа-Азия». Пример такой попытки – проект Большого университета. Пронизанная глобализмом идея создания в Екатеринбурге евроазиатского мега-вуза в районе озера Шарташ уже несколько лет остается «многообещающей» и «перспективной». Однако она в чем-то похожа на знаменитый советский проект Дворца Советов, который так и не смог осуществиться. Трезвая оценка екатеринбургских академических ресурсов, а также сегодняшней российской демографической ситуации свидетельствует о том, что реально наполнить такой университет можно лишь студентами из азиатских стран. На чем имиджевый сценарий «Европа-Азия», собственно, и заканчивается.
Другой поворот евроазиатского сценария – Екатеринбург как крупнейший транспортный терминал между двумя континентами. Образ заманчивый, но требующий столь гигантских реальных вложений в инфраструктуру наземного и воздушного транспорта, что без предельно заинтересованного финансово-экономического участия федерального центра он вряд ли может быть воплощен.
Екатеринбург представляет собой весьма любопытный пример того, как отечественный город-миллионер, находящийся в глубине континента, на ощутимом расстоянии от обеих российских столиц, пытается сегодня решать задачи самопрезентации и утверждения своего статуса перед лицом других крупных городов, собственным населением, населением своей страны и ее соседей, а также перед многочисленными институтами российского государства.
Разумеется, в соревновании Екатеринбурга с другими городами-миллионерами можно усматривать множество самых разных мотивов и сценариев. Однако даже самый беглый их перебор рождает ощущение, что мотивы преимущественно бессознательны, а сценарии в подавляющем своем большинстве не имеют определенного волевого источника.
Всякое урбанистическое развитие подчинено вектору, динамически суммирующему бессознательные черты жизни города (как органического объекта) с сознательными его движениями (как особого коллективного субъекта). Пожалуй, именно самосознание, проявляющееся через сознание и деятельность городского населения, его сообществ, через волю и концептуальное мышление власти, делает город Городом. Екатеринбург сегодня развивается как бы самотеком – так, как получается в силу естественных условий, процессов и обстоятельств. Именно этим, а никак не осмысленными усилиями городской власти или населения, в первую очередь определяются реальное культурно-символическое позиционирование города и его актуальный имидж.
Так возникает хроническая проблема несовпадения желаемого с действительным: при колоссальных затратах ресурсов, наличии очевидных преимуществ географического местоположения, истории и экономики, Екатеринбург за последние два десятка лет так и не сумел обрести внятное, эффективное и устойчивое положение в геополитическом и культурно-историческом пространстве страны. И хотя город имеет достаточно высокий административный статус столицы Уральского федерального округа, его современная слава, сегодняшний образ – не столько плоды осознанных политических или экономических завоеваний, сколько результаты исторической работы коллективного бессознательного. Есть вполне весомые основания считать, что своим актуальным имиджем Екатеринбург обязан именно этому подспудному, почти трехсотлетнему процессу кристаллизации особой екатеринбургской мифологии.
В наши дни, пытаясь осуществлять самопозиционирование в российском культурно-символическом ландшафте, стараясь как-то артикулировать свой имидж, Екатеринбург то и дело оказывается в плену нерефлексируемых и потому хронически непреодолимых мифологических сценариев. Рассмотрим некоторые из них, наиболее фундаментальные.
Сценарий «Третья столица»
Желание обрести статус «третьей столицы» - что-то вроде детской игры или детской болезни российских городов-миллионеров. Оно заразительно, иррационально и скоротечно. Периодически вспыхивая и оформляясь в разнообразные, но бессвязные и разнонаправленные месседжи, это желание гаснет, не успевая выйти на уровень осознания. Из всех крупных российских городов в «третью столицу» играют лишь несколько городов-миллионеров, способных оправдать статусные притязания некими «особыми аргументами». Впрочем, их аргументация, как правило, сводится к чисто количественным параметрам – прежде всего, численности населения.
В действительности соперничество за звание третьего города государства Екатеринбурга с Нижним Новгородом или Новосибирском имеет чисто мифологический характер. На уровне коллективного бессознательного городской власти в этом легко усмотреть наивную актуализацию стародавней идеи «Третьего Рима». На уровне коллективного бессознательного городского населения здесь явно просвечивает сказочно-фольклорный архетип «третьего элемента» как особого, ключевого, чудесного.
Сценарий «Третья столица» очевидно исторически наследован. Но наследован помимо сознания – без какого-либо внятного осмысления его генезиса, исторической необходимости или, по крайней мере, уместности. Ясно, что этот сценарий направлен на утверждение места и роли Екатеринбурга относительно Москвы. Однако Москва при этом становится чем-то вроде исторической константы, нулевой точки в системе российских геополитических координат. Как точка отсчета, Москва жива, тверда и неустранима. Посему, применительно к Екатеринбургу сценарий «третья столица» работает отнюдь не на искомое возвышение и центрирование города в пространстве страны или мира, а на его периферийное позиционирование и закрепление на дальней «скамейке запасных» - тех, что никогда не включаются в игру.
В соответствии с известной исторической формулой, Москва сама есть третья столица, а именно – Третий Рим. Но для нее этот сценарий развернут в мировом пространстве и времени. В конкретный исторический момент она позиционирует себя как «Третий Рим» относительно двух исторически предшествовавших и павших (Рим и Константинополь). Наименование Екатеринбурга «третьей столицей» исключает историческое измерение. Екатеринбургский сценарий лишен претензий на планетарность, он ограничен исключительно сегодняшней географией России и не имеет в виду падения Москвы и С.-Петербурга. Скорее, он подразумевает гипотетическое падение конкурентов – то есть ряда таких же, как Екатеринбург, городов-самозванцев, претендующих на титул «третьепрестольной».
По существу, сегодня немногочисленные «третьи столицы» России конкурируют между собой за благорасположение и милость со стороны Москвы. В этом конкурсе лояльности совершенно не оправдывает себя расчет на доступ к каким-либо глобальным ресурсам или получение важных преференций. Даже любопытная, казалось бы, тема делегирования крупнейшим городам некоторых столичных функций уже прочно и небезосновательно монополизирована Санкт-Петербургом. Думается, что в настойчивых, но бессознательных попытках «изогнуть» в свою сторону «вертикаль власти» «третьи столицы» имеют не большие шансы на державную щедрость Москвы, чем «дети лейтенанта Шмидта» - на помощь провинциального исполкома.
Архетипически, в культурно-символическом измерении сценарий «Третья столица» - это история о притязании на место центра всего христианского мира. За менее чем три века своего существования Екатеринбург успел всерьез отметиться в христианской истории, пожалуй, лишь Храмом на Крови, построенным недавно на месте гибели царственных страстотерпцев. Очевидно, что попытки надеть на город венец «третьей столицы» - не более чем ошибочная примерка. Для Екатеринбурга эта ситуация оборачивается фарсовым сценарием «Четвертого Рима» (вспомним: «Москва – третий Рим. А четвертому не бывать!»).
Понятно, что сценарий «третьей столицы» подогревает романтические мечтания городской власти. Но в ее месседжах он не определяет Екатеринбург как внятную смысловую оппозицию Москве или С.-Петербургу, тем более, прочим городам-миллионерам. А потому, как имиджевый ресурс, способ и инструмент культурно-символического позиционирования этот сценарий, по меньшей мере, не эффективен.
Помимо вышеописанных оснований мифа «третьей столицы» есть еще влияние образов коллективного бессознательного широких масс городского населения. Это переходящие из поколения в поколение «сквозные» сюжеты фольклорного сознания. Для восприятия многих горожан «третья столица» – что-то вроде сказочного непутевого младшего брата, судьбу которого, в отличие от двух его старших братьев, в конце концов всегда определяют чудо и волшебство. Екатеринбург, спрятавшийся «за горами, за лесами», во многом и впрямь ощущается как «град чудес».
Именно в опыте разнообразного фольклорного волшебства наивное сознание черпает веру в чудесное преображение Екатеринбурга в столицу. Этот образ сокрытого до поры стольного Чудо-города поддержан в глазах городского населения целым рядом «колдовских» знаков, «волшебных» событий и «дивных» персонажей екатеринбургской истории. Один из самых убедительных элементов сказочной «третьей столицы» - свой собственный «царь-государь». Эксцентричный, чудной, часто сумасбродный, но наделенный сказочной богатырской силой. Образ первого российского президента, екатеринбуржца Бориса Ельцина (со всеми многообразными «загогулинами» его явно сказочного царственного поведения) как нельзя лучше соответствовал фольклорной матрице народного восприятия. В стране с монархическим прошлым и богатыми фольклорными традициями этот образ естественно стал атрибутом мифологического сценария «третьей столицы».
Эта тема более всего была артикулирована, пожалуй, в последнее десятилетие прошлого века. В уникальной атмосфере 1990-х мифы и реальность жизни города были переплетены настолько плотно, а будущее страны было столь туманно, что сценарий «третьей столицы» с достаточным воодушевлением воспринимался как населением, так и городской властью. Между тем, время отрезвило сознание и показало, что столичные амбиции Екатеринбургу объективно невыгодны. Для него существуют куда более интересные и перспективные пространства культурно-символического позиционирования. Похоже, что в последнее время это интуитивно чувствует даже городская власть, все реже использующая в своей риторике данный образ.
Во время Великой отечественной войны, когда обе российские столицы находились под угрозой вражеского захвата, возникла необходимость экстренного переноса функций центра в тыл, в один из надежно защищенных географическим положением крупных городов. Невольно возникла идея хоть и временной, но все же третьей, столицы. Однако верховная власть уже тогда безошибочно почувствовала, что назначение на такую роль какого-либо конкретного города развернуло бы сюжет не столько в географическом пространстве, сколько в историческом времени. В результате изощренного державного решения, принятого с поистине кощеевой мудростью, каждый город-кандидат получил на время свой маленький, но важный кусочек «столичности»: Самара приобрела бункер Верховного главнокомандующего, первый голос страны – диктор Юрий Левитан – вещал из Свердловска (в ту пору и не помышлявшего стать когда-нибудь вновь Екатеринбургом), а главная отечественная мумия нашла пристанище еще восточнее – в Тюмени.
Внимательно изучая не столь уж далекую историю, можно понять, что для Екатеринбурга сценарий «Третья столица» есть своеобразный тест на зрелость. Он жив, пока живо искушение избавить себя от комплекса неполноценности неким сказочно-мифологическим способом, не включая сознание, волю и ответственность.
Сценарий «Подземелья и могилы»
В отличие от «третьей столицы» сценарий «Подземелья и могилы» – имманентно екатеринбургский. С одной стороны, он прочно укоренен в истории горнозаводского Урала, истории обживания неподатливых ландшафтов, освоения богатых недр. С другой стороны, он связан с семантически размытой границей между проникновением под землю в целях добычи природных богатств и гробокопательством. Гора, подземелье и могила – важнейшие взаимоперетекающие образы екатеринбургского мифа.
Этот сценарий имеет несколько любопытных особенностей. Он разворачивается в пространстве, форма которого определяется не горизонтальными наземными расстояниями, протяженностью ландшафта и удаленностью Екатеринбурга от других городов, а вертикалью, обустраивающей отношения между наземным миром (в котором пребывают другие города, включая Москву и С.-Петербург) и подземельем, недрами, где особым образом сосуществуют прошлое и будущее – еще потаенное, ненайденное, недобытое и неизвлеченное, с одной стороны, и ушедшее, закопанное, захороненное, с другой стороны. Таким образом, время в этом сценарии тоже развернуто вертикально, а история (в зависимости от конкретного содержания событий) движется либо снизу вверх, либо сверху вниз. Позиционируясь «по вертикали» относительно Москвы и С.-Петербурга, Екатеринбург вольно или невольно подчеркивает свою символическую андерграундность.
Кроме того, «вертикальный» сценарий «Подземелья и могилы» всегда связан с отношениями тела города, тела человека и тела земли. Вековой опыт основных занятий екатеринбургского населения (поиск и добыча подземных богатств) глубоко отразился в мифологии города, в горнозаводском фольклоре, а, главное, в структурах коллективного бессознательного. В мифологическом восприятии Екатеринбург (прежде всего, Екатеринбург прошлого) «по пояс» (если не «по уши») погружен в подземелье. Все самые главные события происходят под землей, «в горе», как сказали бы персонажи бажовских сказов. Здесь находится все то, что определяется понятием «сокровища». Город, таким образом, понимается как стоящий на сокровищах, как своеобразный магический терминал, через который организуются отношения тела человека с телом земли. Конкретным содержанием этих отношений становится исторический «обмен»: человек спускается в подземелье и берет от тела земли то, что ему необходимо – добывает и извлекает наверх разные богатства (золото, самоцветы, клады), но в ответ земля («гора») неизбежно забирает тело человека – когда спустя время, а когда и сразу. По сути, в подсознании горноуральца, екатеринбуржца образ подземелья – это одновременно и сокрытые природой богатства недр, и сокрытые человеком богатства прошлой жизни, и «отеческие гробы». В таком восприятии Екатеринбурга клады и могилы не просто тесно сополагаются в пространстве, они зачастую почти не разграничиваются.
Как и «Третья столица», сценарий «Подземелья и могилы» оказывает ощутимое влияние на реальное культурно-символическое позиционирование Екатеринбурга. Это влияние, возможно, менее очевидное, но, несомненно, более глубокое. У населения Екатеринбурга тяга к подземельям и могилам, исторически произросшая из реального практического опыта деятельности, сегодня вытеснена на уровень бессознательных мотивов. И хотя ни горожане, ни городская власть не называют Екатеринбург городом подземелий и могил, эта тема то и дело проглядывает сквозь разнообразные усилия по формированию имиджа города.
Неосознаваемое в своей огромности значение подземелий и могил как мест средоточия «сокровищ» (т.е. сакрального достояния города) приводит к постоянному использованию их в качестве ресурса городского имиджбилдинга. Наиболее показательный и парадоксальный пример – ставший в последнее время едва ли не символом Екатеринбурга Храм на Крови, построенный в районе Вознесенской горки, на месте дома купца Ипатьева, в подвале которого большевиками были убиты последний российский Император и его семья. В подземной комнате Ипатьевского дома трагически завершилась история российской монархии, и храм, возведенный как символ скорби и покаяния, должен знаменовать избавление города и страны от исторического проклятия и позора цареубийства. Но как для населения, так и для городской власти эта позитивная семантика обращенной к небу храмовой вертикали существует уже как бы за скобками самих кровавых событий на Вознесенской горке. Поэтому в сознании большинства горожан Храм на Крови, призванный связывать город и его жителей с Богом, пока в большей степени связывает их с Ипатьевским подвалом. Несмотря на то, что Ипатьевского дома уже давно нет, а на его месте возвышается храм, в сегодняшнем имидже Екатеринбурга именно история преступления, а не история покаяния продолжает занимать главное место.
Дело не в приземленном сознании горожан, отягощенном вековым опытом атеизма, не в традиционной ценности для уральцев всего подземного, а в силе культурных кодов. История Вознесенской горки, одной из самых высоких естественных возвышенностей Екатеринбурга – тому доказательство. Отношение высот и подземелий, божественного и людского – главная тема вертикального пространства этого места. Церковь Вознесения Господня, возведенная здесь в конце XVIII в. не только дала возвышенности имя, но и определила дух места. Вертикаль ее колокольни была видна из всех концов города. Рядом с храмом, здесь же, на горке в начале XIX в. была возведена самая роскошная и знаменитая екатеринбургская усадьба – дворец Расторгуева. Прекрасный образец русского провинциального ампира соединил в замечательном ансамбле архитектуру зданий и романтический парк с прудом. Примечательно, что усадьба имела целую систему подземелий – подвалов, гротов и подземных ходов (кстати, совсем рядом находились еще и могилы церковного погоста).
Есть ощущение, что тема подземелий и могил в единстве с «вертикальным» сюжетом Вознесения определила историческую судьбу места за столетие до роковых событий. Подвал дома Ипатьева как бы «завершил сценарий» и превратился в неотъемлемый и, вероятно, самый сакральный элемент екатеринбургского мифа. Но до тех пор, пока самими горожанами не будет понят смысл выросшего на его месте Храма, кровавый подвал будет определять мрачный образ города вопреки желанию его жителей.
Силу культурных кодов и бессознательных сценариев иллюстрирует и другой, весьма убедительный в своей анекдотичности пример. В Екатеринбурге есть место, именуемое Площадью коммунаров. На площади этой находится сквер, где расположена могила коммунаров, над могилой возвышается высокий гранитный обелиск и горит вечный огонь. Таким образом, культурно-символический текст этого места формально похож на Вознесенскую горку. Здесь есть своя сакральная вертикаль (обелиск), свои могилы и свои мученики (коммунары). Через дорогу расположен другой сквер, возле которого есть автобусная остановка. Лет двадцать тому назад по инициативе главы районной администрации (который, по-видимому, хотел сделать для ожидающих автобус горожан что-то приятное) в этом втором сквере установили солнечные часы. Часы представляли собой довольно высокий мраморный столб с приделанным к нему латунным флажком, тень от которого должна была указывать время.
То, что объект представляет собой солнечные часы, жителям пасмурного Екатеринбурга было не слишком понятно. Особенно после того, как через некоторое время латунный флажок, как это часто бывает, кто-то оторвал.
Вскоре у солнечных часов стало наблюдаться любопытное явление. По старой советской традиции на Площадь коммунаров по выходным дням приезжали свадебные кортежи. Молодожены выходили и возлагали цветы к вечному огню. Потом они переходили через дорогу и возлагали цветы к солнечным часам. Так продолжалось довольно долго, пока районная администрация не решила, что возникшее недоразумение нужно как-то разрешить. Придумали простой и понятный способ. Дабы исправить ошибку дешифровки культурных кодов, вновь привлекли изготовителей этого мраморного столба и велели им выбить на постаменте недвусмысленную поясняющую надпись: "солнечные часы". Изготовители выполнили задание, но, движимые естественным желанием как-то отметить свою причастность доброму делу, заодно добавили ниже: "изготовил кооператив МРАМОР". Ирония ситуации заключалась в том, что любой житель Екатеринбурга на тот момент знал этот кооператив как крупнейшего в городе изготовителя надгробий.
Культура города во всех ее деталях (будь то образ, место, текст, слово, миф) - это глубинная программа, под влиянием которой находится любой социально-коммуникационный процесс. Горожане и городская власть могут понимать эту программу или не понимать ее, но если программа заложена столетиями живой истории, то она будет определять содержание и символику процесса.
Рассматривая примеры Вознесенской горки или Площади коммунаров, можно было бы подумать, что сценарий «Подземелья и могилы» актуализуется лишь в определенных местах города, что его «вертикальность» не транслируется в другие пространства и ситуации. Но вот любопытный факт: мраморный столб солнечных часов на Площади коммунаров в конце концов был снесен, и примерно в это же время придумавший его инициативный районный голова ушел «на повышение». Его новым местом стала должность начальника городского метростроя… Можно предположить, что притягательные подземелья (в том числе и метро) не столько принадлежат телу города и его земле, сколько тайно живут в головах и душах самих горожан. А значит, описанный сценарий, в отличие от «третьей столицы», обращен не вовне, к далекой Москве, а внутрь, к самим себе, к глубоким подземельям собственной памяти. Подземелья и могилы – это та ситуация самопозиционирования, в которой город Екатеринбург выясняет отношения с самим собой, с низким и высоким в собственной природе и собственной истории.
Сценарий «Опорный край державы»
Поэтическая строчка Александра Твардовского «Урал – опорный край державы» из поэмы «За далью даль» известна любому жителю Екатеринбурга со школьной скамьи. В ней сконцентрирован оформившийся и востребованный в советское время образ города-тыла, города-опоры, «добытчика и кузнеца».
До сравнительно недавнего времени это было основным мотивом екатеринбургского (а точнее – свердловского) индустриального имиджа.
Но за последние двадцать лет произошла естественная дезактуализация этого имиджа и тема «опорного края» утратила былое значение и привлекательность. Горожане и городская власть понимают, что затяжное «тыловое» позиционирование в условиях мирного времени не обещает городу ничего хорошего. Нельзя сказать, что это сильно стимулирует поиск имиджевых альтернатив, но сценарий «опорного края» явно вытесняется на периферию сознания.
Казалось, что этот сценарий – чисто советское изобретение, и в качестве ресурса культурно-символического позиционирования города он уже совершенно изжил себя. Если рассматривать Екатеринбург лишь в пределах советской истории, на том отрезке времени, когда он именовался Свердловском, то это, пожалуй, так и есть. Однако памятная строчка советского поэта заключает в себе нечто большее, чем узко-советскую имиджевую формулу. А. Т. Твардовский был человеком деревенского, корневого происхождения, и ощущал историю полнее и шире многих людей своего времени. Сын раскулаченного и сосланного отца, он, вероятно, имел достаточные причины понимать тему «опорного края» глубже сиюминутной идеологической конъюнктуры.
Как бы то ни было, строчка «опорный край державы» достойна более пристального внимания. Поскольку в ней, как кажется, отражен генетический код Екатеринбурга и важнейший мотив екатеринбургского мифа, определившегося в главных своих чертах еще в первой половине XVIII в. Дело в том, что многие важные особенности образа Екатеринбурга находят объяснение лишь в контексте того, как три века тому назад воспринимал и понимал Россию ее самый радикальный реформатор, Петр I. Очевидно, что образ страны виделся ему не только в виде карты геополитических притязаний, но и метафорически – прежде всего, в виде огромного корабля, устремленного носом на запад. Создатель русского флота и одержимый кораблестроитель, Петр ощущал Россию в движении. Эксцентрический вынос столицы государства на западную окраину, к балтийским водам, полностью вписывается в образ страны как корабля, плывущего по волнам истории. Страна-корабль устроена не только по географической горизонтальной оси «нос – корма» («запад – восток»), но и по смысловой вертикальной оси, в пространстве которой мачтам и парусам, отвечающим за движение и скорость, противоположен корпус, ответственный за устойчивость и непотопляемость. Сама морфология этой корабельной метафоры предопределяет место Екатеринбурга как противоположное (и по горизонтали, и по вертикали) столице империи – Санкт-Петербургу. В петровском первообразе страны-корабля заложена семантика Урала как трюма, как машинного отделения, как «опорного края» страны.
«Опорность» – главное содержание в геополитической и символической картине, связывающей между собой два «бурга». Мотив опоры, твердого основания, камня – ключевая тема северной столицы (вспомним пушкинское: "Красуйся, град Петров и стой, Неколебимо, как Россия").
И тут включается реальная геология места: построенная на топких болотах и нареченная именем Святого Петра (Петр, как известно, означает камень, опору), новая столица борется с враждебным природным окружением, предательскими хлябями, вездесущей водой, то и дело несущей городу угрозу затопления. Это отражено во всей санкт-петербургской истории, мифологии города и тысячах художественных и поэтических образов. Екатеринбург как бы симметрично-дополнителен Санкт-Петербургу. Он возникает на Урале вслед за переносом центра державы на самую западную окраину и уравновешивает собой разросшееся тело страны. Он получает имя Святой Екатерины, небесной покровительницы жены Петра – государыни Екатерины I. Женское имя – тоже элемент симметрии и противоположности. Мужское начало (Петр и город Петра) связано с движением, с экспансивыми устремлениями страны, а женское начало (Екатерина и город Екатерины) – со статикой, с консервативными мотивами и устойчивостью, с богатствами земного чрева.
В изначальной символической диспозиции Екатеринбурга по отношению к Санкт-Петербургу обнаруживаются дополнительные истоки темы «третьей столицы». Ведь в допетербургской европейской истории «Город Петра» – это Рим, город Святого апостола, который сам есть камень, твердь веры и опора Святой Церкви. Таким образом, Петербург, как некогда и Москва, по-своему прожил сценарий «третьего Рима». Если наряду с этим вспомнить о первопрестольном позиционировании Москвы, то, пожалуй, для Екатеринбурга сценарий «третья столица» оборачивается уж и вовсе смехотворной претензией на звание даже не «четвертого», а «пятого Рима».
Петербург предстает в образе камня, многотрудно возделанного, но при этом положенного на хляби. Это определило сценарий вечной борьбы города с водой. Вода есть среда Петербурга. Для Екатеринбурга, напротив, средой является камень. Екатеринбург прорезан, процарапан в монолите каменного ландшафта. Трудность постоянного преодоления камня, бесконечное сопротивление среды нашли отражение в екатеринбургской мифологии и определили многое в ментальности горожан и восприятии образа города.
История отношений Екатеринбурга со столичным Санкт-Петербургом полна культурных кодов, связанных с камнем, его символикой и мифологией.
Для С.-Петербурга Екатеринбург всегда был поставщиком камня. На Урале добывались драгоценные самоцветы для многообразных нужд столичного ювелирного художества. Екатеринбургская гранильная фабрика производила специально для двора Его Императорского Величества различного рода камнерезные вещи и украшения. Самый известный среди ювелиров официальный поставщик двора, Карл Фаберже активно сотрудничал с екатеринбургскими мастерами.
Вплоть до 1917 г. Екатеринбург в восприятии его горожан и российской власти вполне успешно символически позиционировался как твердая почва, опорный камень, драгоценная кладовая империи. Неколебимость, опорность и потаенное богатство каменного чрева страны были основными мотивами имиджа Екатеринбурга. Такой, востребованный страной имидж позволял городу иметь внятное и устойчивое место в геополитическом и ее культурно-символическом пространстве. С приходом советской власти у С.-Петербурга был отнят статус имперской столицы. Складывавшаяся два века схема символического позиционирования Екатеринбурга рухнула. Впрочем, Москве как новой, большевистской столице тоже понадобился город, олицетворяющий собой устойчивое основание и надежный тыл. Мотив «опорного края державы» был, однако, сужен до темы «города-завода». К последнему десятилетию прошлого века «индустриальный» имиджевый ресурс Екатеринбурга был «отжат досуха». Стало ясно, что входить в новую, постиндустриальную, информационную эпоху в образе промышленного подвала страны – значит, не иметь будущего.
В наши дни сценарий «Опорный край державы» периодически актуализуется в различных месседжах городской власти, направленных либо горожанам,
не забывшим советского прошлого, либо (по старой памяти) федеральной власти – в тех случаях, когда последней в рамках собственного сценария требуется на что-то опереть «вертикаль власти». Однако для успешного позиционирования Екатеринбурга на основе сценария «Опорный край державы» власти и горожанам необходимо ответить на вопрос: «А что еще, кроме «вертикали власти», можно сегодня опереть на вековой уральский камень?»
Сценарий «Европа – Азия»
Тема мегаполиса на границе Европы и Азии – вероятно, самый пафосный, но и самый осознанный имиджевый сценарий для Екатеринбурга. Этот сценарий подразумевает наиболее широкое пространство геополитического и культурно-символического позиционирования. В нем есть недостающая другим сценариям планетарность и в то же время достаточная безотносительность к Москве и С.-Петербургу.
Строго говоря, Екатеринбург находится в Азии. Граница континентов, определенная, как принято, по водоразделу, проходит километрах в тридцати западнее города. Обстоятельство не имело бы никакого препятствующего значения, если бы городская власть сама не обнаруживала досады и не изыскивала с поистине детской наивностью способов буквально «подтянуть» границу поближе к Екатеринбургу (кстати, недавно сделанный на московском тракте знак границы Европы и Азии установил рекорд близости к городу – всего 17 км). В конце концов, как говорится, «бешеной собаке семь верст не крюк» - в рамках глобального позиционирования крупного города тридцать километров – не помеха. Куда важнее проявить смысл такого позиционирования.
В каком качестве Екатеринбургу имеет смысл представлять себя евразийским урбанистическим узлом? За время постсоветского развития города внятного ответа на этот вопрос так и не появилось. Есть отдельные попытки разыграть с пользой для города сценарий «Европа-Азия». Пример такой попытки – проект Большого университета. Пронизанная глобализмом идея создания в Екатеринбурге евроазиатского мега-вуза в районе озера Шарташ уже несколько лет остается «многообещающей» и «перспективной». Однако она в чем-то похожа на знаменитый советский проект Дворца Советов, который так и не смог осуществиться. Трезвая оценка екатеринбургских академических ресурсов, а также сегодняшней российской демографической ситуации свидетельствует о том, что реально наполнить такой университет можно лишь студентами из азиатских стран. На чем имиджевый сценарий «Европа-Азия», собственно, и заканчивается.
Другой поворот евроазиатского сценария – Екатеринбург как крупнейший транспортный терминал между двумя континентами. Образ заманчивый, но требующий столь гигантских реальных вложений в инфраструктуру наземного и воздушного транспорта, что без предельно заинтересованного финансово-экономического участия федерального центра он вряд ли может быть воплощен.