Леонид Салмин

ГЕН МЕЩАНСТВА

– Вы не раз говорили о том, что про конструктивизм нужно говорить как про звено непрерывной архитектурной истории…

– Конечно. Архитекторы-конструктивисты – они же не с неба упали. Конструктивизм делали люди, получившие классическое архитектурное образование. Скажем, Иван Павлович Антонов, финский архитектор, проектировавший Городок Чекистов, учился в Петербурге, в Императорской академии художеств. И его соавтор Вениамин Соколов тоже.

– То есть классических ордерных колонн в конструктивизме не было не потому, что не знали, что их можно делать?

– Просто к моменту рождения авангардной и конструктивистской архитектуры бесконечно воспроизводимая греко-римская классика с ее стоечно-балочной системой воспринималась уже как исчерпавший себя образ. Хотелось иной архитектурной лексики.

Была еще одна причина. Классика стоит на примате гравитации, на привязке к земле. Но к XX веку человечество уже мечтало как-то оторваться от земли и даже строило смелые планы движения в космос. Конструктивизм во многих своих творениях дал иллюзию желанного отрыва от земли и преодоления гравитации.

– С колонами здание не летает, а без колон полетит?

– Колонна – помимо всего прочего, символический образ ствола дерева, прочно укорененного в земле. Неотъемлемая часть греческих или римских храмов – основания, стереобаты, ступенями уходящие вглубь, в почву.

Конструктивизм же пытается освободиться от этих знаков гравитационной тяжести и символически оформляет мечту о полете в небо, в космос. В проектной графике конструктивистов – сплошь и рядом изображения дирижаблей и самолетов. Таков вообще двадцатый век с его идеей космической экспансии...

– То есть Гагарин воплотил мечту архитекторов?

– Да, через сорок лет. Мечтать о космосе начали задолго до того, как Гагарин туда полетел. Конструктивизм в архитектуре, космизм в русской философии и, конечно же, работа таких основателей космической теории и практики, как Циолковский, – это 1920-1930-е годы.

– До конструктивистов летать не мечтали?

– Мечтали и до конструктивистов. Но больше мечтали «уплыть». Конструктивизм – это, по сути, яркое стилистическое выражение куда более древнего «зуда» архитектуры по поводу хронической невозможности оторваться от места. Конструктивизм по-своему развивал идею, которая в архитектуре уже имела место ранее. А именно в барокко. На первый взгляд, это странное сравнение. Но в смысловом, в сущностном плане у конструктивизма и барокко много общего. Мне уже приходилось об этом говорить и писать. Барокко тоже призывает оторваться от места и, задолго до конструктивизма, привносит в архитектуру тему воды. Да, барокко – архитектура с колоннами, и весь его скелет классический. Но весь декор и нагнетаемый с его помощью пафос символизируют порыв, движение, энергию путешествий и открытий. Европейское барокко развивается в Эпоху великих географических открытий, и потому тема культурного трансфера, эстетической и стилистической экспансии воплощена в нем с особой пластической экспрессией.

– В Екатеринбурге есть здания барокко?

– Насколько я могу вспомнить, единственное сохранившееся сооружение, которое можно причислить к местному, екатеринбургскому барокко, – это Вознесенская церковь. Но у нас такое сглаженное, «глубоко континентальное» барокко, в котором страстного порыва в сторону воды мы, пожалуй, не обнаружим. Урал – это же не Италия, которая повсеместно барочная, как, скажем, Рим, Неаполь или города Сицилии.

Конструктивизм, наряду со зрительным отрывом от земли, демонстрирует тягу к мобильности, легкости, монтажному характеру объемов и конструкций. В здании уралмашевской фабрики-кухни (ныне ее помещение делят центр культуры «Орджоникидзевский» и Академия современного искусства) это читается во внешнем облике, в фасаде. В Дессау (Германия) подобную стилистику воплощает здание знаменитого Баухауза.

– Конструктивизм, как радио, появился в нескольких местах на планете одновременно?

– Почти одновременно. В 1919 году в Германии возник Баухауз, а в 1920-м – наш ВХУТЕМАС – две главные школы архитектурного модернизма. Но в Екатеринбург, в силу некоторой инерционности процессов, конструктивизм пришел чуть позже. Показательно, что, например, последний корпус Городка Чекистов был завершен лишь в 1936 году. К тому времени высочайшие правительственные распоряжения уже указали архитекторам на необходимость «вернуться к классическим традициям». В этот слегка растянувшийся период появились любопытные маргинальные формы архитектуры – полуклассика или полуконструктивизм.

Вообще, по-настоящему чистые, рафинированные формы конструктивизма встречаются лишь в отдельных памятниках. При этом, если вы видите у здания модернистский стеклянный угол, зрительно легкий, сообщающий зданию иллюзорный эффект парения над землей, зайдите внутрь. Там вы увидите, что за этим углом скрыта обычная колонна. То есть классическая стоечно-балочная система просто спрятана внутри.

– А какие здания в Екатеринбурге – чистый конструктивизм?

– Почти лабораторно чистые конструктивистские формы у Городка Чекистов и Городка юстиции (это в районе следственного изолятора).

А вот спроектированный Антоновым и Соколовым комплекс жилкомбината НКВД на улице 8 марта – это довольно своеобразный конструктивизм – явно обогащенный мотивами выборгского модерна (Иван Антонов родом из Выборга, и это объясняет такие стилистические отклонения).

Нонадо заметить, что интерьер в конструктивистских зданиях всегда консервативнее фасада. Потому что в интерьерах мы живем. Одно дело увидеть здание снаружи, восхититься чистотой стиля и пойти дальше. Другое – когда тебе нужно в этой стилевой чистоте все время пребывать.

– Сразу хочется красоту навести...

– Ну, это наша человеческая особенность – стремиться не столько к чистоте стиля, сколько к удобству и уюту. Вот, например, в здании Баухауза в Дессау конструктивизм и снаружи, и внутри. Ничего лишнего. Металлические перила без каких-либо пластических излишеств. Все словно бы по линейке вычерчено. Но это не жилое здание. А в наших конструктивистских интерьерах зачастую прорывается классика. Даже в Городке Чекистов. К примеру, перила – они все-таки деревянные, выточенные, со сложным сечением, чтобы приятно было взяться рукой. Так, пусть и в отдельных деталях, проглядывает у конструктивистов их классическая архитектурная школа. Это бессознательные вещи. Одно дело – платонически любить модернизм, другое – ощущать непосредственно телом его холодные геометрические формы. Неуютно, и хочется обратно в 19 век, где мягкие кресла...

– И плюшевые диваны…

– Да… И ген мещанства (в лучшем смысле этого слова) сохраняется, как ни странно, даже в конструктивизме.

-- В каком состоянии находятся конструктивистские объекты в Екатеринбурге?

– Состояние объектов, по большей части, печально, но все же их еще вполне можно привести в порядок. Однако местное девелоперское сообщество терпеливо выжидает, когда непонятные и ненужные им архитектурные объекты придут в такое состояние, при котором можно будет ставить вопрос об их опасности для людей, и, соответственно, можно будет начать кампанию по отселению… Да, как показывает практика исчезновения таких зданий как старый Пассаж, баня на улице Куйбышева, элеватор на улице Челюскинцев, все можно безнаказанно сравнять с землей. Если раньше дело ограничивалось сносом маленьких домиков второй половины 19 века, то сейчас уже можно замахнуться на конструктивизм, и никто не понесет за это ответственности.

– Почему нельзя сносить конструктивизм?

– А почему нельзя уничтожать культурное достояние?

– Да, почему?

– Потому что это единственное, что делает Екатеринбург городом, отличным от других. То, что делает его Екатеринбургом.

– А зачем отличаться от других городов?

– Нет, ну можно, конечно, об этом совсем не думать и стать неотличимыми от тысячи других городов. Вопрос – какой судьбы мы хотим? В каком городе хотим жить? В городе с историей? В городе, имеющем свое лицо? Или нет?

– А зачем городу иметь свое лицо? Какая польза?

– Никакой, кроме счастья иметь собственное лицо. Какая польза итальянцам жить в старых городках с узкими улочками? Это же неудобно. Даже на маленькой машине невозможно проехать, приходится ходить пешком. Но почему-то никто не считает, что неудобное для автомобильных передвижений наследие надо сносить.

Нельзя же все на свете мерить деньгами и утилитарной пользой. Культура в этой прагматической системе координат абсолютно бесполезна. Она бесполезна для всего, кроме жизни духа. Собственно, ни для чего больше, кроме как для воспроизводства духовной идентичности, она не нужна.

Если мы хотим чтобы в этом городе была жизнь духа – надо хранить архитектуру и историю. А если нет – тогда подогнать бульдозер и снести все наследие к чертовой матери.

– Чем отличается город, где есть дух, от того, в котором духа нет?

– Какое-то количество духа присутствует даже в самых ничтожных и убогих городах. Екатеринбург по европейским меркам город молодой. Но, с другой стороны, это и не Тольятти. В ландшафте страны Екатеринбург, несомненно, значим. Город важен не просто сам по себе, но своими символическими связями – всем тем, что с ним происходило в контексте больших географических пространств. Рим ведь тоже важен и ценен не сам по себе, а тем, что он был и во многом остается полюсом, который держал и держит собой полмира, и ощущение этого там живо. Это и есть его лицо.

– Человеку тоже важно иметь лицо – осознавать свою уникальность. Но нужны ли государству, как системе, люди со своими лицами?

– Свое лицо опасно именно тем, что там, за ним еще и своя мысль, и свое мнение, и свое суждение, и своя картина мира, и свое представление о том, как нужно жить…

– Получается, что государство, позволяя стирать лицо города, достигает другой цели – стирает лица людей. В безликих городах живет безликая масса.

– Вообще-то, законодательство не позволяет просто так стирать лицо города. Есть программы защиты, охранные нормы и тому подобное. Государственные институты просто «не могут воспрепятствовать» подобным процессам. Не сказать, что снос конструктивизма происходит совсем без общественного резонанса. Да, возможно, пара человек выйдет в пикет. Кто-то напишет гневный пост в соцсетях. Только это ни на что не влияет. Люди еще только обсуждают в соцсетях угрозу исчезновения, скажем, бани на Куйбышева, а ее раз – и уже нет. Снесли.

Опасная ситуация складывается вокруг конструктивизма. С одной стороны, посвященные ему ежегодные мероприятия, круглые столы, конференции, книжные издания, фильмы. С другой – чем больше виртуального конструктивизма в медиа-среде, тем хуже реальное физическое состояние зданий. Да, повезло некоторым объектам, попавшим под раздачу в связи с чемпионатом мира по футболу. Например, привели в порядок Городок юстиции напротив стадиона. А подойдите к Городку чекистов или к домам Госпромурала (Ленина 52, напротив штаба Уральского военного округа) – и вы увидите в каком плачевном состоянии эти здания.

При всей набирающей силу моде на конструктивизм как экскурсионную ценность, его реальное состояние очень тревожное. И я не вижу, чтобы что-то всерьез делалось за пределами фестивалей и круглых столов.

– А где-то по-другому?

– Безусловно. Что далеко ходить – возьмем Санкт-Петербург. Завершенный, состоявшийся, всемирно признанный архитектурный ансамбль. Да, в Петербурге есть новые районы, в том числе элитная застройка. Но почему-то состоятельные питерские люди предпочитают жить в старом, реконструированном и приведенном в порядок жилом фонде в центральной части Петербурга. «Тут у нас Пушкин и Достоевский гуляли… А сейчас и мы…» – они видят в этом ценность. Хотя там капитальное состояние зданий такое, что порой от всего квартала или здания в результате реконструкции остается лишь фасад. Досадно, но это все же вариант.

Немецкий опыт приведения в порядок баухаузовского наследия говорит о том, что здания после реконструкции могут стать элитарным жильем. Да, там есть свои особенности, как в итальянских городах, где нужно ходить пешком. Сказать, что это неудобство? Ну, в примитивном смысле, да. Но для состоятельных, продвинутых людей не это важно. Вопрос престижа гораздо важнее. Вопрос культуры. Даже питерский нувориш, который недавно переехал и стал питерцем в первом поколении, хочет жить в старом центре Петербурга. Он видит других уважаемых им людей, которые понимают ценность старых зданий, и равняется на них. А у нас это ослаблено.

– Почему?

– Экспертных авторитетов нет. Девелоперская элита не ориентирована на носителей культурного кода города, потому что эти носители – довольно бедный слой. Университетская интеллигенция, писатели, художники – их авторитет в глазах девелопера ничтожен. Девелоперы – мощная корпорация. А культурные институты города и корпорацией-то не назовешь. Чахлая сила.

Понимаете, механизм идеологического влияния через объяснение и воспитание тех, кто принимает решения, хорош на длинных временных расстояниях. Но у нас уже нет столько времени. Разговаривать надо рублем – объяснять, что ревитализационные проекты чрезвычайно выгодны во всем мире. Ну что заставляет западного инвестора не сносить элеватор, а проводить сложнейшую реконструктивную работу и делать там центр современного искусства? Мы можем только догадываться. Зато ведь потом на всех углах известно, кто инвестировал в проект и кто пригласил самого крутого архитектора. Таких проектов много по миру. А у нас нет. Пассаж? Снести! Элеватор? Взорвать!... А что взамен? Новый город как один большой памятник беспамятству…
Фото Митрохина Марина.
2018