Еще совсем недавно, для поколения наших дедушек (и уж тем более – прадедушек) понятие «кабинетные принадлежности» имело вполне функциональный смысл. Всевозможные чернильные приборы, пресс-папье, бювары, бумагодержатели, карандашницы – все это использовалось по назначению. Невозможно было представить себе кабинетную работу без этих вещей и вещиц, не только утилитарно обслуживавших всякий умственный труд, но и организовывавших своеобразный архитектурно-символический ландшафт в пределах настольного пространства.
В двадцать первом веке, когда традиция кабинетного труда стремительно замещается универсальными преимуществами средств мобильной связи и портативных компьютеров, когда техническая возможность подключения к мировому информационному пространству волнует нас несравнимо больше, чем обустроенность непосредственного местопребывания, сложно себе представить, какое важное значение имела для наших недавних предков кабинетная и, особенно, настольная среда со всеми ее многочисленными символическими деталями.
Сидя за письменным столом в своем кабинете, всякий «труженик пера» (от вольнопрактикующего литератора, до обличенного властью чиновника) пребывал как бы одновременно и в роли Всевышнего, и в роли раба Божия. Именно в рабочем кабинете непостижимый и холодный макрокосм эпохальных метаморфоз оборачивался простым и уютным в своей доступности микрокосмом настольного ландшафта, в котором каждый мог непротиворечиво сочетать в себе солдата и полководца, простого строителя и великого зодчего, ребенка и родителя. Письменный стол был местом, где с помощью нехитрого набора пластических метафор разрешалось противоречие между неохватной запредельностью мира и бесконечно малой величиной конкретной человеческой жизни.
Естественно, что пространство, в котором величие проникающей в оконный проем героической истории превращалось в железную партитуру приватной жизни и, наоборот, всякий интимный жест частного лица обретал патетическое общественное звучание, так вот, закономерно, что такое пространство неизбежно разговаривало со своим обитателем языком вечных знаков и глобальных метасимволов. Словно догадываясь о том, что в глазах хозяина кабинета плоскость письменного стола приобретает значение, по меньшей мере, городской площади, неведомые мастера прошлого века превращали чернильные приборы в настоящие архитектурные ансамбли, выполненные в камне. В дошедших до нас беломраморных стилобатах пресс-папье, в лабрадоритовых подножиях и селинитовых башнях карандашниц, в хрустальных и обсидиановых базиликах чернильниц под медно сияющими куполами крышечек мы без напряжения узнаем веками отшлифованную лексику архитектурного пространства.
Отличающийся тяжестью и неподатливостью, камень как материал для кабинетных аксессуаров имел, как видно, принципиальное значение. И хотя даже в до-офисную эпоху уже существовала пластмасса (нередко имитировавшая рисунок камня), настоящий природный камень все же был той единственной субстанцией, с помощью которой можно было по-настоящему решить символические задачи дизайна кабинетных принадлежностей.
Обозначающая себя в кабинетном камне тема городской площади, пьяццы или плац-парада - не единственная кабинетная инверсия большого пространства. Парадоксально, но многие сохранившиеся чернильные приборы напоминают что-то вроде маленьких настольных кладбищ или мемориалов. Пластический словарь настольного некрополя прочитывается тем более явно, что многие образцы используют не только тяжелую архитектонику надгробий (от монолитности египетских пирамид и ритмической ступенчатости зиккуратов до ордерных построений ар деко и сталинской неоклассики), но зачастую прямо цитируют изобразительно-эмблематический ряд «города мертвых». Когда видишь подобное кабинетное сооружение с отчетливыми мотивами посмертных масок и портретных медальонов, с напоминающими эпитафии дарственными надписями, когда представляешь возвышающиеся над урнами карандашниц или лежащие в ложементах мраморных подножий перьевые ручки и аккуратно заточенные карандаши, напоминающие древки утраченных знамен, становится понятна глубинная связь между площадью и погостом. Остается лишь удивляться, что никто не использовал для чернильного прибора тему Красной площади, где исторически соединились парадное городское пространство и кладбище, и где рядом с кремлевскими башнями-карандашницами роль чернильниц с равным успехом могли бы выполнить и Лобное место, и Мавзолей.
Особую линию в традицию настольного некрополя внесла эпоха покорения космоса. Связанные с представлениями о беспредельности человеческого движения во вселенной образы космоса, космических кораблей и вообще всяческой устремленности во внеземное пространство нашли отражение в бесчисленных маленьких кабинетных «мемориалах покорителям». Большинство таких настольных вещей были уже окончательно освобождены от исполнения практической функции обслуживания кабинетной работы. Но зато авторы этих объектов всецело сосредоточились на решении актуальных пропагандистско-символических задач. Однако тут же незамедлительно обнаружилась мрачноватая культурно-историческая ирония: настольные сувениры оказались удивительно напоминающими надгробные памятники, а космические ракеты – похожими на покинувшие колумбарий крылатые урны.
В двадцать первом веке, когда традиция кабинетного труда стремительно замещается универсальными преимуществами средств мобильной связи и портативных компьютеров, когда техническая возможность подключения к мировому информационному пространству волнует нас несравнимо больше, чем обустроенность непосредственного местопребывания, сложно себе представить, какое важное значение имела для наших недавних предков кабинетная и, особенно, настольная среда со всеми ее многочисленными символическими деталями.
Сидя за письменным столом в своем кабинете, всякий «труженик пера» (от вольнопрактикующего литератора, до обличенного властью чиновника) пребывал как бы одновременно и в роли Всевышнего, и в роли раба Божия. Именно в рабочем кабинете непостижимый и холодный макрокосм эпохальных метаморфоз оборачивался простым и уютным в своей доступности микрокосмом настольного ландшафта, в котором каждый мог непротиворечиво сочетать в себе солдата и полководца, простого строителя и великого зодчего, ребенка и родителя. Письменный стол был местом, где с помощью нехитрого набора пластических метафор разрешалось противоречие между неохватной запредельностью мира и бесконечно малой величиной конкретной человеческой жизни.
Естественно, что пространство, в котором величие проникающей в оконный проем героической истории превращалось в железную партитуру приватной жизни и, наоборот, всякий интимный жест частного лица обретал патетическое общественное звучание, так вот, закономерно, что такое пространство неизбежно разговаривало со своим обитателем языком вечных знаков и глобальных метасимволов. Словно догадываясь о том, что в глазах хозяина кабинета плоскость письменного стола приобретает значение, по меньшей мере, городской площади, неведомые мастера прошлого века превращали чернильные приборы в настоящие архитектурные ансамбли, выполненные в камне. В дошедших до нас беломраморных стилобатах пресс-папье, в лабрадоритовых подножиях и селинитовых башнях карандашниц, в хрустальных и обсидиановых базиликах чернильниц под медно сияющими куполами крышечек мы без напряжения узнаем веками отшлифованную лексику архитектурного пространства.
Отличающийся тяжестью и неподатливостью, камень как материал для кабинетных аксессуаров имел, как видно, принципиальное значение. И хотя даже в до-офисную эпоху уже существовала пластмасса (нередко имитировавшая рисунок камня), настоящий природный камень все же был той единственной субстанцией, с помощью которой можно было по-настоящему решить символические задачи дизайна кабинетных принадлежностей.
Обозначающая себя в кабинетном камне тема городской площади, пьяццы или плац-парада - не единственная кабинетная инверсия большого пространства. Парадоксально, но многие сохранившиеся чернильные приборы напоминают что-то вроде маленьких настольных кладбищ или мемориалов. Пластический словарь настольного некрополя прочитывается тем более явно, что многие образцы используют не только тяжелую архитектонику надгробий (от монолитности египетских пирамид и ритмической ступенчатости зиккуратов до ордерных построений ар деко и сталинской неоклассики), но зачастую прямо цитируют изобразительно-эмблематический ряд «города мертвых». Когда видишь подобное кабинетное сооружение с отчетливыми мотивами посмертных масок и портретных медальонов, с напоминающими эпитафии дарственными надписями, когда представляешь возвышающиеся над урнами карандашниц или лежащие в ложементах мраморных подножий перьевые ручки и аккуратно заточенные карандаши, напоминающие древки утраченных знамен, становится понятна глубинная связь между площадью и погостом. Остается лишь удивляться, что никто не использовал для чернильного прибора тему Красной площади, где исторически соединились парадное городское пространство и кладбище, и где рядом с кремлевскими башнями-карандашницами роль чернильниц с равным успехом могли бы выполнить и Лобное место, и Мавзолей.
Особую линию в традицию настольного некрополя внесла эпоха покорения космоса. Связанные с представлениями о беспредельности человеческого движения во вселенной образы космоса, космических кораблей и вообще всяческой устремленности во внеземное пространство нашли отражение в бесчисленных маленьких кабинетных «мемориалах покорителям». Большинство таких настольных вещей были уже окончательно освобождены от исполнения практической функции обслуживания кабинетной работы. Но зато авторы этих объектов всецело сосредоточились на решении актуальных пропагандистско-символических задач. Однако тут же незамедлительно обнаружилась мрачноватая культурно-историческая ирония: настольные сувениры оказались удивительно напоминающими надгробные памятники, а космические ракеты – похожими на покинувшие колумбарий крылатые урны.