Я люблю старые бесполезные вещи и совершенно не в состоянии их выбрасывать. Вся память моя размечена такими бесполезными, утратившими свою утилитарность вещами. Кажется, в отличие от нас, бездумно и безуспешно пытающихся овладевать пространством, эти вещи тихо и вполне успешно владеют временем. Они - молчаливые наблюдатели нашей наивной суетности, наших смехотворных попыток строить жизнь так, будто нам с гарантией отпущено на неё не меньше пары тысяч лет...
Вот эта пудреница из того же ряда предметов, давно ставших бесполезными, но превратившихся в дидактический текст об отношениях малого и великого, вечного и сиюминутного, тленного и бессмертного, о том, что краткий миг пребудет с нами, но что переживёт нас и наших детей...
Когда мне было шесть лет, папа, насколько я помню, привёз её, эту пудреницу, из очередной московской командировки маме в подарок. Мама пользовалась ею недолго, может, года два-три. Потом пудреница просто украшала своим присутствием орнаментально покрытый шахматной клеткой круглый туалетный столик, сообщая ему пафос парадного общественного пространства и превращая в крошечную домашнюю пьяццу. А после и вовсе перекочевала куда-то в шкаф, откуда и была в конце концов извлечена и отдана мне много лет спустя.
И вот нынче, глядя на эту маленькую вещь из моего советского детства, я думаю о том, как много всего сошлось в этой скромно посеребрённой коробочке с зеркальцем и круглым ложементом внутри и с изображением Кремлевского Дворца Съездов снаружи.
Здесь всё сплошной оксюморон. Всё, начиная с надписи «Дворец Съездов» и заканчивая зашифрованным в одной вещи сплетением символических сценариев будуара и площади.
За год до появления в нашем доме этой пудреницы, в Москве в результате бескровного политического переворота был отстранён от власти Первый секретарь ЦК и глава правительства Никита Хрущёв, который за пять лет до этого инициировал строительство на территории московского Кремля здания КДС - сооружения, предназначенного как для коммунистических партийных съездов, так и для театрально-концертных зрелищ. Архитектурную разработку проекта поручили коллективу под началом главного архитектора Москвы Михаила Посохина. Выполняя поставленную Хрущёвым задачу, Посохин создал новый образ главного коммунистического дворца, концептуально противоположный предыдущему образу 30-х годов - неосуществленному проекту Дворца Советов архитектора Бориса Иофана. Вавилонской башне сталинизма, этой досягающей до неба вертикали власти, был символически противопоставлен горизонтальный ритм беломраморного прямоугольного объема, призванного выразить этику и эстетику хрущёвской оттепели. В восьмидесятых годах прошлого века мой научный руководитель Андрей Владимирович Иконников определял архитектуру КДС как советский модернизм, порывающий с пластической риторикой сталинского неоклассицизма, и считал, что в ней реанимируются пространственные эксперименты советского авангарда 20-х годов. Думаю, лишь когнитивный фильтр шестидесятника, не позволил ему увидеть в мраморе и алюминии КДС позднюю ипостась советского ар-деко. Усмотреть здесь ар-деко гораздо логичнее, чем числить этот белый имперский параллелепипед эпохи Карибского кризиса в ряду модернистских архитектурных высказываний. Ведь, что в неосуществившемся проекте Сталина-Иофана, что в воплощенном проекте Хрущёва-Посохина, ключевая подсказка заключена в слове «дворец».
Вожди победившего пролетариата, будь то усатый горец во френче и сапогах или лысый, как бильярдный шар, пропагандист кукурузы в ботинках и пальто, страстно жаждали дворцов. Проводя линию своей политической родословной сквозь октябрь 17-го вглубь истории, вплоть до объявившей «мир хижинам» и «войну дворцам» Великой французской революции, они, между тем, безошибочно выбрали дворцы как главное, претендующее на подлинность и на будущность архитектурное лицо страны...
И вот тут вернёмся к пудренице. Само её появление - несомненный знак победы дворцовых ценностей над протестанской скромностью социалистического быта. Изображение Дворца Съездов на этом предмете дамского туалета красноречиво свидетельствует о том, что сквозь два столетия европейской истории до граждан «первой в мире страны победившего социализма» долетели вовсе не заповеди энциклопедистов-просветителей, не лозунги кровожадных санкюлотов или их пассионарных вождей, нет! Долетело ароматное и эфемерное облако пудры из версальских покоев Марии-Антуанетты. Долетел такой вожделенный после несъедобных паек блокадного хлеба, щекочущий ноздри запах пирожных. Долетел возбуждающий после холодного конструктивистского минимализма дух барокко и рококо. Уроки революции, особенно, в их послевоенной, оттепельной редакции оказались уроками тоски по гедонизму, по доступной простым смертным красоте быта. И если допустить, что охваченные советским просвещением умы домохозяек моего детства мучительно пытались определиться в симпатиях между жирондистами и монтаньярами, то сердца их, вне всякого сомнения, были на стороне обезглавленной, но не потерявшей напудренного лица красавицы-королевы.
В дни моего детства страна одновременно осваивала космос и косметику. И хотя официально идея социализма с человеческим лицом считалась оппортунистической ересью, страна усиленно пыталась перелицевать себя, обращаясь к космическим просторам и косметическим средствам. Страна массово строила железобетонные хижины, но жить хотела во дворцах. Этот травматичный постреволюционный разрыв между мечтой и реальностью маскировался не только программой КПСС, отодвигавшей всё лучшее в туман неопределенного будущего, но и всенародно доступными средствами индивидуальных физиономических преобразований. Граждане страны пудрили лица, стараясь хотя бы иллюзорно обрести свежесть и чистоту, а партия и правительство щедро пудрили их мозги, выбеляя общее прошлое, настоящее и будущее. Время от времени политический актив страны собирался в сияющем белизной уральских меловых отложений здании Кремлёвского Дворца Съездов, и тогда все понимали: здесь, в Кремле, находится главный государственный центр косметических преобразований СССР, здесь неутомимо ведёт свою трудную работу главная пудреница отечества.
А дома, на миниатюрной пьяцце туалетного столика покоился тем временем маленький серебряный квадратик советского ар-деко, соединявший в себе реальную пудру частной жизни, долженствующей замести на конкретном лице следы невыносимо тяжелого персонального прошлого, с ментальной пудрой государственного строя, призванной формировать маскарадно-соблазнительный лик общественного будущего...
И вместо послесловия.
Как-то, года полтора назад я приехал в Питер, чтобы прочитать в Смольном институте, на семинаре, посвящённом барокко, лекцию по странной, на первый взгляд, теме: «Конструктивизм как барокко». Помню, как мой приятель, работающий там, проводя меня по коридорам Дворца Бобринских, где расположен институт, вдруг указал на большую дверь и сказал:
- Вот тут кабинет декана. Он человек занятой и бывает здесь нечасто.
И улыбнувшись, добавил: - В народе это называется - «кудреница»...