Аннотация:
На протяжении многих веков развитие европейского города шло по пути территориальной концентрации. Город аккумулировал человеческие ресурсы, умножал население, превращаясь не только в единое архитектурное, но и в единое биологическое тело. Сегодня глобальная вирусная пандемия испытывает город на состоятельность самой идеи урбанизации. Ее вызовы самым драматическим образом обнажают проблемы культуры и традиций социального общежития, субъектности и самосознания городской общности.
Civitas.
С древнейших времен и на протяжении тысячелетий город был местом концентрации человеческой телесной материи и пространством тесноты. Иначе говоря, в среднем на условную единицу городского пространства всегда приходилось весьма значительное количество людей, их тел и всего, что с этими телами связано – прямо или опосредованно. Опыт плотности и тесноты городской жизни веками был важнейшим элементом самоощущения горожанина, специфическим модусом его идентичности. О роли и значении городской тесноты в жизненном укладе и повседневности античного Рима не раз замечательно писал выдающийся антиковед, историк и культуролог Г.С.Кнабе. Говоря о невероятной скученности римской жизни, он замечает: «Несоответствие крайне ограниченной территории исторического центра и огромного количества тех, кто стремился не только попасть на нее, но здесь расположиться, людей посмотреть и себя показать, встретиться с приятелем или деловым партнером, сделать покупки, и приводило к той невыносимой тесноте, о которой в один голос говорят римские писатели и особенно выразительно Ювенал:
... мнет нам бока огромной толпою
Сзади идущий народ: этот локтем толкнет, а тот палкой
Крепкой, иной по башке тебе даст бревном иль бочонком;
Ноги у нас все в грязи, наступают большие подошвы
С разных сторон, и вонзается в пальцы военная шпора.» [1]
Приведенная автором цитата из «Сатир» Ювенала показательно иллюстрирует реальную плотность, в которой повседневно пребывает живое – движущееся и предающееся покою, работающее и отдыхающее, веселящееся и тоскующее – тело римлянина. Г.С.Кнабе отмечает, что в период конца республики и начала империи, то есть в I веке до н.э. и в I веке н.э. теснота в Риме была повсеместной. Скученность царила не только на улицах и площадях, но и во внутренних пространствах общественных зданий. Приводя различные яркие примеры этой скученности, исследователь обращает внимание и на еще одну особенность римской толпы – «… количество разнородных дел, которыми люди занимались одновременно на одном и том же ограниченном пространстве» [1]
Количество «дел», а точнее, поведенческих программ, осуществляемых горожанами одновременно на одной территории или в одном пространстве, определяло ключевое качество города как среды разнообразных телесных практик. При этом плотность телесно-пластических событий сопровождалась еще и оглушительным смешением звуков, а также невообразимой концентрацией всевозможных запахов. Весь этот конгломерат жизненных проявлений и чувственных впечатлений необычайно усиливался теснотой тех пространственных пустот (улиц, площадей, дворов, интерьеров зданий и т.д.), в которых разворачивался калейдоскоп римской повседневности.
Архитектура римских городов в ее развитии на протяжении нескольких веков (практически от эпохи царей до империи) дает отчетливое понимание того, насколько стиснутым, сконцентрированным в пространстве и ограниченным в ландшафте был тот тип поселения (и наполнявшей его жизни), что определяется в антиковедческой традиции понятием Civitas. Римская civitas, конечно же, эволюционировала и как особый род пространства, и как место человеческого общежития, и как особый тип гражданской общности. Но сквозь всю историю ее развития прослеживается особая ценность (именно ценность, а не просто объективное качество) плотности и тесноты жизни. В Риме и Остии, в Геркулануме, в Помпеях и Стабиях , в Тицине или в Лавинии, в колониальных Италике и Бильбилисе – во всех этих поселениях, при весьма существенных различиях их устройства и истории, в той или иной мере сохранились материальные свидетельства архитектурно-пространственной плотности каменного тела города, а значит, и особой «сжатости», компактности человеческой жизни в этих поселениях.
Civitas – не просто город и его пространство, не просто место жизни его населения. Civitas – особый уклад гражданских отношений внутри поселения, особый тип пространственно локализованного социума. Теснота римской сivitas – не только пластический, хореографический или архитектурно-пространственный феномен, но и специфическое проявление демократической традиции городского общежития, глубоко укорененная социальная привычка, восходящая к древности эпохи царей, особо укрепившаяся в республиканский период и ставшая исторической и социально-психологической инерцией в период империи. Эту, по сути, политическую семантику тесноты, скученности неоднократно подчеркивает ряд исследователей, отмечая также чувство толпы и телесного сплочения – как индивидуальное, так и коллективное – в качестве ощущения приверженности роду, семье, территориальной комьюнити как общностям, обладающим экстраиндивидуальной субъектностью.
Опыт жизни римского города – это опыт кратчайших расстояний между людьми во всех смыслах – от бытового до политического. Это обширный опыт поведения в толпе (опыт телесного равенства с другими горожанами), это, опять же, максимально телесный (аналоговый, сказали бы мы сейчас) опыт межличностных и общественных коммуникаций – от разговоров лицом к лицу, до тех форм приватного общения и взаимодействия, которые сегодня, в контексте дискурса «новой этики», мы обозначили бы как, например, «рукоприкладство» или «харрасмент». Опыт буквального сближения людей в целях решения практически любых вопросов – от бытовых мелочей до осуществления своих гражданских прав – определяет римскую аксиологию тесноты и задает образец «тесного города» как универсального урбанистического лекала на много веков вперед.
Нам, обитателям современных мегаполисов, довольно непросто понять вышеозначенную плотность и тесноту римской civitas как ценность. С позиций сегодняшнего понимания города, с точки зрения актуального урбанистического уклада жизни теснота как повседневная ценность социального причастия, как фактор нашего приобщения к соседству давно утратила смысл. Разумеется, нам тоже знаком опыт тесноты, но он сформирован отнюдь не всем диапазоном ситуаций городской жизни. Наш опыт тесноты – это, преимущественно, опыт дискомфортных, нежелательных, но вынужденных ситуаций, связанных, в основном, с осуществлением неизбежных утилитарных функций (общественный транспорт в час пик, магазинные очереди, затесненные офисы и т.п.). Позитивные значения тесноты как формы проявления гражданской общности нам практически не ведомы. Если, конечно, не считать полустершуюся память о праздничных демонстрациях советского времени или фактически поставленные под запрет любые формы уличной гражданской активности в наши дни (речь, разумеется, преимущественно о российском опыте урбанистической культуры). Пожалуй, единственным видом тесного скопления людей в современном городе остаются в наши дни неполитические массовые досуговые мероприятия. В этом смысле современный отечественный мегаполис в точности следует народным вожделениям имперского Рима, который, по выражению уже упоминавшегося выше Ювенала, «…о двух лишь вещах беспокойно мечтает: Хлеба и зрелищ!…».
Говоря о «тесном городе» эпохи республиканского и, в значительной степени, имперского Рима, нельзя не затронуть связь пластического опыта повседневности с типологией архитектурных сооружений, в которых этот опыт во многом формировался. Собственно, речь, прежде всего, о двух типах жилых сооружений, обозначивших на историческую перспективу два потенциальных сценария урбанистического развития. Первый тип – так называемый domus – в традиционном значении представляет собой обособленный, в основном одноэтажный жилой дом, практически, особняк, принадлежащий одной семье, имеющий отдельные выходы на улицу и (в пространстве civitas) интегрированный в архитектурную ткань городского квартала. Такой тип дома могли себе позволить наиболее богатые горожане. Второй ключевой тип, получивший распространение примерно с III века до н.э. – insula (в буквальном переводе – «остров») – многоэтажный дом с множеством сдававшихся внаем помещений (по сути, ячеек). Помещения в первом этаже инсул занимали относительно состоятельные семьи, тогда как верхние этажи, лишенные коммунальных удобств, снимали, в основном, бедные граждане. Нужно заметить, что при всей типологической противоположности понятий insula и domus оба вида зданий тесно сосуществовали и даже нередко переплетались в сверхплотной ткани городских кварталов, что приводило к неизбежному повсеместному и постоянному телесному сближению людей друг с другом в самых разнообразных бытовых ситуациях. В этих условиях «чувство локтя» (как, впрочем, спины, плеча, ноги и многого другого) было повседневной сенсорной конкретикой далеко не метафорического свойства. Опыт тесноты, таким образом, был универсальным опытом городской жизни всех социальных слоев и групп, включая как самых бедных, так и самых богатых.
Единение и представителей городских низов, и состоятельных или высокопоставленных граждан с толпой, непосредственная причастность к массам городского населения были частью не только опыта телесных, но и социальных, а порой и политических практик. Исторические тексты сохранили немало свидетельств «хождения» римских властителей (в том числе и в эпоху империи) в толпу с целью обретения непосредственной, телом ощутимой народной поддержки. Последнее из подобного опыта, что мы можем вспомнить в действительности наших дней, это раннеперестроечные выходы к народу (хоть и в плотном окружении охраны) генсека М.С. Горбачева или популистские проезды первого секретаря московского горкома Б.Н. Ельцина в общественном транспорте. Позже такие телесно-политические практики, по известным причинам, сошли на нет, и сегодня в социуме, пытающемся в который уже раз реплицировать ДНК империи, доминирует противоположная стратегия – стратегия предельного дистанцирования «властителя» практически любого уровня от чреватого неприятными и опасными неожиданностями народного тела.
И сквозной, транссоциальный опыт тесноты, и упомянутая выше архитектурная типология жилых сооружений Древнего Рима имеют важнейшее значение для понимания как всего последующего, так и современного развития города европейского типа, его градостроительных и социальных трансформаций, его рисков и ресурсов, его позитивных и негативных перспектив. Сегодня, как еще никогда в истории, в силу целого ряда глобальных причин мы имеем условия, возможность и мотивацию подвергнуть критической рефлексии сам концепт civitas с целью прогнозирования возможных альтернатив. Такая рефлексия возможна, прежде всего, через понимание civitas как телесного единства, фактически как общего человеческого и урбанистического тела – как «Corpus».
Corpus.
Нам, живущим в XXI веке европейцам (пусть и самым восточным, но все же европейцам), воспитанным, несмотря ни на что, на довольно высокой ценности индивидуализма, сложно понять или хотя бы прочувствовать себя и свое тело в монолитном контексте тела городской общности, страны или, тем более планеты. Такой опыт телесного единения, вероятно, более внятен религиозному сознанию, в частности, христианскому, поскольку в иудеохристианской парадигме, на протяжении многих веков определявшей развитие европейской городской культуры, концепт тела надиндивидуален. Утверждение примата души и одновременная элиминация тела из поля культуры в эпоху становления христианства имели важнейшее значение для трансформаций городской жизни и урбанистической среды.
Развал Римской империи и последующие века стали временем ощутимого упадка городской культуры в ее прежнем, античном понимании. Понятие corpus в его целостном, всеохватном смысле, включавшем идею человеческого тела как предмета почитания и восхищения, было вытеснено образами бестелесного Духа. Индивидуальное, принадлежащее конкретному человеку, способное к физическому наслаждению тело, понимавшееся христианством как средоточие греха, как «омерзительное одеяние души» (по выражению Папы и богослова Григория Великого), было фактически вычеркнуто из поля зрения, ему был противопоставлен сакральный образ искупительного, страдающего тела – тела Христа. Мир живого человека, поделенный на духовный, богоугодный «верх» и греховный, телесный «низ», определил соответствующие изменения в символической морфологии тела города с его доминированием храмовых вертикалей над горизонталями улиц, площадей и жилищ, впитавших в себя низовые (в социальном смысле) и низменные (в смысле морально-религиозном) формы жизни.
Христианский дуализм души и тела был вполне буквально спроецирован на город и приоритеты его развития. В то же время на средневековое представление об идеале города оказал влияние и образ Небесного Иерусалима, зафиксированный Иоанном Богословом в Апокалипсисе с такой степенью телесной конкретности в описании его геометрии, устройства, деталей и материалов, что этот универсальный урбанистический прототип легко занял в дискурсе отношений тела и города место самого горожанина, вытолкнув последнего в область невидимого – в мир мифа, воображения и одиночества. Парадокс средневекового города, остававшегося, как и античный город, местом тесноты, заключен именно в этом – в постепенно обозначившемся отчуждении отдельного человеческого тела с его естественными, природой заданными устремлениями и вожделениями, от тела городской общности. По-видимому, именно средневековый город впервые рождает у горожанина чувство «одиночества в толпе».
Средневековый город, живший и менявшийся под неусыпным вниманием церкви, периодически находившийся в условиях острого противоборства церковной и светской властей, столкнулся с двумя модусами урбанистического народного тела – corpus гражданского сообщества, с одной стороны, и corpus приходской общины, с другой. Однако на протяжении длительного времени ни то, ни другое «общественное тело» не способствовало повседневной интеграции в них отдельного человека так, как это происходило в римском городе. Живое человеческое тело, бывшее для античного города как источником множества проблем, так и инструментом их решения, средневековым укладом оттеснялось на незримую периферию городской жизни. Это пренебрежение живым конкретным человеческим телом как частью общегородского гражданского тела не замедлило сказаться на качестве городской среды и городской жизни.
Конечно, и древнеримские города с их невероятной скученностью населения, с их сверхплотной застройкой, с их невообразимо коррумпированной сферой строительства и территориального развития постоянно находились под угрозой различных, порождаемых подобной теснотой, бедствий – от пожаров и разнообразных техногенных катастроф (например, частых обрушений зданий) до эпидемий и проблем антисанитарии. Однако же глубинный античный гедонизм, общая и индивидуальная телесность жизни как наслаждения, а также римское чувство народного тела как не просто толпы, а именно гражданского единства – все это приводило к тому, что ресурсы тела становились драйвером решения самых разных городских проблем и мерой солидарного участия в улучшении городской жизни. Иначе говоря, античный город именно через опору на телесную реальность, через сквозную ценность телесности демонстрировал высокий уровень гражданского самосознания. Мифология духа и мораль тела как на уровне индивида, так и на уровне общества находились в гармонии, определявшей corpus города в точном соответствии с обычно вырываемым из контекста выражением Ювенала (да простит нам читатель уже третье его упоминание): «Órandúm est ut sít mens sána in córpore sáno» («Надо молить, чтобы ум был здравым в теле здоровом»).
Средневековый город утрачивает античную гармонию ума и тела. Нельзя утверждать, что это однозначно сужает диапазон актуальных телесных практик, просто перечень и содержание этих практик меняются, причем весьма существенно. Город средневековья поляризует верх и низ, божественное и человеческое, его жизнь и тело отчаянно пульсируют между Постом и Масленицей, между молитвой и карнавалом. Эти пульсации отчасти снимают противоречия дуализма души и тела, давая выход подавленным естественным энергиям в момент переключения экзистенциального регистра с «человека молящегося» на «человека играющего». Но и при этом все же ум с телом не в ладу. Тело, а с ним и заключенный в него человек духовный, умственный подвергаются социальному отчуждению, моральному отторжению, что принимает в конце концов самые разнообразные институциональные формы – от юродивых или странствующих монахов до одиноких рыцарей или ученых-отшельников, противопоставленных культурой городу. Таким образом, европейский город, с одной стороны, еще не потерявший память о своих античных истоках, а с другой, уже переродившийся в организм, преимущественно репрессивный по отношению к человеческому телу, парадоксально запускает на столетия вперед механизм человеческой индивидуации, машину саморефлексии и критического осознания горожанином себя, своей души, своего тела в контексте отношений с другими, своего места в городе и мире.
Позже это становится важнейшим содержанием развития города Возрождения с его артикулированной ролью личности и уже к XVII веку вновь реанимирует в городской культуре ценность телесности, находящую выражение в повсеместном расцвете пластической образности. Сам город как corpus испытывает при этом принципиальные транформации. Запускается ряд пространственных реконструкций многих европейских городов, начиная с градостроительной реконструкции Рима под руководством Доменико Фонтана. Унаследованная городом с древнейших времен плотность и теснота впервые видятся как проблема, требующая решения. Измученные шумом и антисанитарией, хронической затесненностью и ужасом чумных эпидемий, европейские города начинают расчищаться от сдерживающего их развитие архитектурного наследия. В результате они обретают большие открытые пространства, пронизывающие городское тело перспективы широких улиц и т.д. Это, с одной стороны, одаривает горожанина простором, создает потенциальные условия для объединения населения в консолидированных формах толпы, массового шествия и т.п., а с другой, кардинально меняет привычную проксемику, задает новую метрику дистанций между людьми, а значит, потенциально снижает градус интимности межчеловеческого общения в городе, ставит под угрозу ценности близости и теплоты общения.
Французский поэт первой половины XVII века Шарль Вион Далибре, парижанин, так определяет для себя эту новую ситуацию:
Большой и толстый, я с трудом
Вмещаюсь в тесном кабинете,
Где о тщеславии людском
Пишу сонет при тусклом свете.
К чему просторы, если там
Из виду близких мы теряем?
Не лучше ли заняться нам
Пространством, где мы проживаем?
Я в тесноте своей постиг,
Что не был бы я так велик,
Владея царственным чертогом:
В каморку втиснутый судьбой,
Заполнив всю ее собой,
Я стал здесь вездесущим богом.
Стремление обрести мир вокруг, соразмерный человеку и его желаниям, мир, который можно заполнить собой – вот путь к идеалу гуманистической среды, к чувству Бога. Поэтическая интуиция Далибре ставит знак равенства между микрокосмом человеческого тела и миром (а значит, и городом), определяя, таким образом, corpus как искомое единство тела и души, как личный Небесный Иерусалим. И это, пожалуй, и впрямь могло бы быть идеологией и программой урбанистического развития, если бы не начавшаяся, по сути дела, тогда же, в эпоху взывавшего к опыту тела барочного пластического буйства, в эпоху великих географических путешествий и открытий глобализация. Именно она, в конце концов, вывела на планетарную арену такого героя как Virus.
Virus.
Опыт санитарных бедствий, многие века терзавших тело «тесного города», – прежде всего, эпидемий (в особенности, чумных), и значение этого опыта для изменений, произошедших в ходе последующего урбанистического развития, до сих пор, как кажется, не достаточно глубоко и точно осмыслены. Немногочисленные попытки этого осмысления с позиций исторической актуализации (см., например [3]) говорят о том, что ключевые мотивы кардинальных изменений в развитии городов и жизни в них связаны не столько с частными (приватными, субкультурными, профессиональными и др.) телесными практиками, охватывающими малые группы и сообщества, сколько с теми формами телесной жизни города, которые дают населению реальную возможность ощутить себя единым биологическим телом.
Даже самые страшные эпидемии и экологические катастрофы человеческого прошлого не принимали такого всеобъемлющего, всепланетарного масштаба, с каким население городов мира столкнулось за два последних года в ходе вирусной пандемии Covid 19. Конечно, глобальные вирусные пандемии случались и раньше. Наиболее страшной была эпидемия так называемого испанского гриппа («испанки»), охватившая многие страны и продолжавшаяся с 1918 по 1920 годы. «Испанка» поразила более 550 миллионов человек, а счет смертей также шел на миллионы (достоверной статистики потерь нет до сих пор, цифры колеблются от 17 до 100 миллионов человек). Это чудовищный показатель утрат, которого нынешняя пандемия коронавируса пока, к счастью, не достигла. Но тут важно понимать, что годы эпидемии «испанки» – это совершенно иная (в технологическом, медицинском и информационном отношении) эпоха. Сегодня распространение вирусных угроз происходит в мире, где, с одной стороны, успешно функционируют средства мгновенной связи и оповещения, развитые глобальные информационные коммуникации, где развиты медицина и санитария, а с другой стороны, бесперебойно работают системы скоростных транспортных перевозок и доставок – как наземными и водными, так и воздушными путями – людей и грузов, включая и собственно возбудители болезней.
Не углубляясь в вопросы санитарно-эпидемиологического свойства, отметим, прежде всего, те очевидные гуманитарные смыслы, которые непосредственно связаны с пониманием перспектив урбанистического развития и которые проявила сегодняшняя пандемия.
Во-первых, города, веками эволюционировавшие как плотные сгущения человеческих масс, концентрировавшие людские ресурсы и вырастившие свои инсулы до размеров небоскребов, пришли к тому состоянию, когда их население, пусть даже живущее в условиях социальной поляризации, разрозненности и кризиса общения, все же существует как единое тело. Наличие у отдельных частичек этого тела собственной воли никак не отрицает факта биологической взаимосвязи и взаимозависимости этих частичек. Это значит, что города, не желающие уничтожить сами себя посредством бедствий, подобных вирусной пандемии, должны будут положить в основу стратегии своего дальнейшего развития универсальную экзистенциальную ценность коллективного самосохранения и соответствующий инструментарий социального регулирования внутригородских процессов. Эта ценность может реализовываться лишь на основе осознанной ответственности каждого горожанина в качестве «атома» общего городского тела как перед другими такими же «атомами», так и перед урбанистическим corpus в целом, что предполагает в роли главного основания городской стратегии не столько экономику или политику, сколько новую гражданскую этику городского общежития.
Второй очевидный смысловой урок, преподанный опытом пандемии, состоит в осознании прямой связи между плотностью общегородского тела и его уязвимостью. Скорости распространения болезней в современном мире (при всех мощнейших возможностях противостояния им) говорят о том, что «тесный город» практически исчерпал ресурсы безопасного развития. В отличие от, скажем, средневекового города, он, при всей своей плотности и изначальной замкнутости, уже давно не может (да и не желает) отграничивать себя от внешнего мира. В ходе пандемии меры изоляции города и санитарной сегрегации его населения продемонстрировали свою рациональную целесообразность, но в то же время обнаружили объективное противоречие интересам его успешного развития. Изоляция индивида, семьи или малого сообщества тоже проявилась одновременно и как санитарная необходимость, и как социальная и коммунальная проблема. Это заставляет задуматься о чрезмерной «коммунализованности» современной городской жизни (во всяком случае в мегаполисе), о такой тяге населения к живой («оффлайновой») коммуникации, градус которой превышает разумный предел общественной безопасности. По-видимому, решение этой проблемы возможно в рамках формирования концепции пространственно и территориально менее плотного, более рассредоточенного, но, при этом, более коммуникационно пронизанного города.
Перечень смыслов, высвеченных опытом пандемии, можно было бы продолжать довольно долго, но в ограниченных пределах журнальной публикации стоит отметить лишь самое главное. Любые вызовы времени даются человеку с тем, чтобы он имел возможность через приобретение практического опыта критически осмыслить ту действительность, которую он сам выстраивает вокруг себя в качестве своего человеческого мира. Это в высочайшей степени касается и такого произведения человеческой культуры как город. Да, город – естественный организм, сложнейший симбиоз архитектурного тела и тела городской человеческой общности. Но его благополучное развитие – предмет и результат социальной воли и ответственности человека. Тело города может и должно быть здоровым, а вынесенная в заголовок этой статьи латинская триада должна поменяться всего лишь на одно слово: Civitas. Corpus. Sanitas.
Литература:
1. Кнабе Г.С. Теснота и история в Древнем Риме // "Культура и искусство античного мира". Материалы научной конференции (1979). ГМИИ им. Пушкина. М., 1980, "Советский Художник". С. 385–405.
2. Трухина Н.Н. Римская civitas III-II вв. до н.э.: архаический раннеклассовый социум или государство? // Вестник древней истории. Издательство: Наука (М.), 1989. № 4. С. 74–75
3. Ле Гофф Ж., Трюон Н. История тела в средние века. Издательство: Текст, 2016. — 192 с.
4. Ле Гофф Ж., Цивилизация средневекового Запада. Издательство: Русская перспектива, 2014. — 478 с.
5. Хёйзинга Й. X 35 Осень Средневековья: Соч. в 3-х тт. Т. 1. М.: Издательская группа «Прогресс» — «Культура», 1995. — 416 с.
6. Салмин Л. Город и чума. Проект Байкал № 60, 2019, стр.64 – 69.
7. Салмин Л. Глобальный изолятор. Проект Байкал № 64, 2020, стр.37 – 41.
8. Салмин Л.Ю. Град Небесный. // Проект Байкал. – 2021. – No 67. – С. 56–63.
9. Барри Дж. Испанка: История самой смертоносной пандемии. Издательство: Альпина Паблишер, 2021. — 736 с.
На протяжении многих веков развитие европейского города шло по пути территориальной концентрации. Город аккумулировал человеческие ресурсы, умножал население, превращаясь не только в единое архитектурное, но и в единое биологическое тело. Сегодня глобальная вирусная пандемия испытывает город на состоятельность самой идеи урбанизации. Ее вызовы самым драматическим образом обнажают проблемы культуры и традиций социального общежития, субъектности и самосознания городской общности.
Civitas.
С древнейших времен и на протяжении тысячелетий город был местом концентрации человеческой телесной материи и пространством тесноты. Иначе говоря, в среднем на условную единицу городского пространства всегда приходилось весьма значительное количество людей, их тел и всего, что с этими телами связано – прямо или опосредованно. Опыт плотности и тесноты городской жизни веками был важнейшим элементом самоощущения горожанина, специфическим модусом его идентичности. О роли и значении городской тесноты в жизненном укладе и повседневности античного Рима не раз замечательно писал выдающийся антиковед, историк и культуролог Г.С.Кнабе. Говоря о невероятной скученности римской жизни, он замечает: «Несоответствие крайне ограниченной территории исторического центра и огромного количества тех, кто стремился не только попасть на нее, но здесь расположиться, людей посмотреть и себя показать, встретиться с приятелем или деловым партнером, сделать покупки, и приводило к той невыносимой тесноте, о которой в один голос говорят римские писатели и особенно выразительно Ювенал:
... мнет нам бока огромной толпою
Сзади идущий народ: этот локтем толкнет, а тот палкой
Крепкой, иной по башке тебе даст бревном иль бочонком;
Ноги у нас все в грязи, наступают большие подошвы
С разных сторон, и вонзается в пальцы военная шпора.» [1]
Приведенная автором цитата из «Сатир» Ювенала показательно иллюстрирует реальную плотность, в которой повседневно пребывает живое – движущееся и предающееся покою, работающее и отдыхающее, веселящееся и тоскующее – тело римлянина. Г.С.Кнабе отмечает, что в период конца республики и начала империи, то есть в I веке до н.э. и в I веке н.э. теснота в Риме была повсеместной. Скученность царила не только на улицах и площадях, но и во внутренних пространствах общественных зданий. Приводя различные яркие примеры этой скученности, исследователь обращает внимание и на еще одну особенность римской толпы – «… количество разнородных дел, которыми люди занимались одновременно на одном и том же ограниченном пространстве» [1]
Количество «дел», а точнее, поведенческих программ, осуществляемых горожанами одновременно на одной территории или в одном пространстве, определяло ключевое качество города как среды разнообразных телесных практик. При этом плотность телесно-пластических событий сопровождалась еще и оглушительным смешением звуков, а также невообразимой концентрацией всевозможных запахов. Весь этот конгломерат жизненных проявлений и чувственных впечатлений необычайно усиливался теснотой тех пространственных пустот (улиц, площадей, дворов, интерьеров зданий и т.д.), в которых разворачивался калейдоскоп римской повседневности.
Архитектура римских городов в ее развитии на протяжении нескольких веков (практически от эпохи царей до империи) дает отчетливое понимание того, насколько стиснутым, сконцентрированным в пространстве и ограниченным в ландшафте был тот тип поселения (и наполнявшей его жизни), что определяется в антиковедческой традиции понятием Civitas. Римская civitas, конечно же, эволюционировала и как особый род пространства, и как место человеческого общежития, и как особый тип гражданской общности. Но сквозь всю историю ее развития прослеживается особая ценность (именно ценность, а не просто объективное качество) плотности и тесноты жизни. В Риме и Остии, в Геркулануме, в Помпеях и Стабиях , в Тицине или в Лавинии, в колониальных Италике и Бильбилисе – во всех этих поселениях, при весьма существенных различиях их устройства и истории, в той или иной мере сохранились материальные свидетельства архитектурно-пространственной плотности каменного тела города, а значит, и особой «сжатости», компактности человеческой жизни в этих поселениях.
Civitas – не просто город и его пространство, не просто место жизни его населения. Civitas – особый уклад гражданских отношений внутри поселения, особый тип пространственно локализованного социума. Теснота римской сivitas – не только пластический, хореографический или архитектурно-пространственный феномен, но и специфическое проявление демократической традиции городского общежития, глубоко укорененная социальная привычка, восходящая к древности эпохи царей, особо укрепившаяся в республиканский период и ставшая исторической и социально-психологической инерцией в период империи. Эту, по сути, политическую семантику тесноты, скученности неоднократно подчеркивает ряд исследователей, отмечая также чувство толпы и телесного сплочения – как индивидуальное, так и коллективное – в качестве ощущения приверженности роду, семье, территориальной комьюнити как общностям, обладающим экстраиндивидуальной субъектностью.
Опыт жизни римского города – это опыт кратчайших расстояний между людьми во всех смыслах – от бытового до политического. Это обширный опыт поведения в толпе (опыт телесного равенства с другими горожанами), это, опять же, максимально телесный (аналоговый, сказали бы мы сейчас) опыт межличностных и общественных коммуникаций – от разговоров лицом к лицу, до тех форм приватного общения и взаимодействия, которые сегодня, в контексте дискурса «новой этики», мы обозначили бы как, например, «рукоприкладство» или «харрасмент». Опыт буквального сближения людей в целях решения практически любых вопросов – от бытовых мелочей до осуществления своих гражданских прав – определяет римскую аксиологию тесноты и задает образец «тесного города» как универсального урбанистического лекала на много веков вперед.
Нам, обитателям современных мегаполисов, довольно непросто понять вышеозначенную плотность и тесноту римской civitas как ценность. С позиций сегодняшнего понимания города, с точки зрения актуального урбанистического уклада жизни теснота как повседневная ценность социального причастия, как фактор нашего приобщения к соседству давно утратила смысл. Разумеется, нам тоже знаком опыт тесноты, но он сформирован отнюдь не всем диапазоном ситуаций городской жизни. Наш опыт тесноты – это, преимущественно, опыт дискомфортных, нежелательных, но вынужденных ситуаций, связанных, в основном, с осуществлением неизбежных утилитарных функций (общественный транспорт в час пик, магазинные очереди, затесненные офисы и т.п.). Позитивные значения тесноты как формы проявления гражданской общности нам практически не ведомы. Если, конечно, не считать полустершуюся память о праздничных демонстрациях советского времени или фактически поставленные под запрет любые формы уличной гражданской активности в наши дни (речь, разумеется, преимущественно о российском опыте урбанистической культуры). Пожалуй, единственным видом тесного скопления людей в современном городе остаются в наши дни неполитические массовые досуговые мероприятия. В этом смысле современный отечественный мегаполис в точности следует народным вожделениям имперского Рима, который, по выражению уже упоминавшегося выше Ювенала, «…о двух лишь вещах беспокойно мечтает: Хлеба и зрелищ!…».
Говоря о «тесном городе» эпохи республиканского и, в значительной степени, имперского Рима, нельзя не затронуть связь пластического опыта повседневности с типологией архитектурных сооружений, в которых этот опыт во многом формировался. Собственно, речь, прежде всего, о двух типах жилых сооружений, обозначивших на историческую перспективу два потенциальных сценария урбанистического развития. Первый тип – так называемый domus – в традиционном значении представляет собой обособленный, в основном одноэтажный жилой дом, практически, особняк, принадлежащий одной семье, имеющий отдельные выходы на улицу и (в пространстве civitas) интегрированный в архитектурную ткань городского квартала. Такой тип дома могли себе позволить наиболее богатые горожане. Второй ключевой тип, получивший распространение примерно с III века до н.э. – insula (в буквальном переводе – «остров») – многоэтажный дом с множеством сдававшихся внаем помещений (по сути, ячеек). Помещения в первом этаже инсул занимали относительно состоятельные семьи, тогда как верхние этажи, лишенные коммунальных удобств, снимали, в основном, бедные граждане. Нужно заметить, что при всей типологической противоположности понятий insula и domus оба вида зданий тесно сосуществовали и даже нередко переплетались в сверхплотной ткани городских кварталов, что приводило к неизбежному повсеместному и постоянному телесному сближению людей друг с другом в самых разнообразных бытовых ситуациях. В этих условиях «чувство локтя» (как, впрочем, спины, плеча, ноги и многого другого) было повседневной сенсорной конкретикой далеко не метафорического свойства. Опыт тесноты, таким образом, был универсальным опытом городской жизни всех социальных слоев и групп, включая как самых бедных, так и самых богатых.
Единение и представителей городских низов, и состоятельных или высокопоставленных граждан с толпой, непосредственная причастность к массам городского населения были частью не только опыта телесных, но и социальных, а порой и политических практик. Исторические тексты сохранили немало свидетельств «хождения» римских властителей (в том числе и в эпоху империи) в толпу с целью обретения непосредственной, телом ощутимой народной поддержки. Последнее из подобного опыта, что мы можем вспомнить в действительности наших дней, это раннеперестроечные выходы к народу (хоть и в плотном окружении охраны) генсека М.С. Горбачева или популистские проезды первого секретаря московского горкома Б.Н. Ельцина в общественном транспорте. Позже такие телесно-политические практики, по известным причинам, сошли на нет, и сегодня в социуме, пытающемся в который уже раз реплицировать ДНК империи, доминирует противоположная стратегия – стратегия предельного дистанцирования «властителя» практически любого уровня от чреватого неприятными и опасными неожиданностями народного тела.
И сквозной, транссоциальный опыт тесноты, и упомянутая выше архитектурная типология жилых сооружений Древнего Рима имеют важнейшее значение для понимания как всего последующего, так и современного развития города европейского типа, его градостроительных и социальных трансформаций, его рисков и ресурсов, его позитивных и негативных перспектив. Сегодня, как еще никогда в истории, в силу целого ряда глобальных причин мы имеем условия, возможность и мотивацию подвергнуть критической рефлексии сам концепт civitas с целью прогнозирования возможных альтернатив. Такая рефлексия возможна, прежде всего, через понимание civitas как телесного единства, фактически как общего человеческого и урбанистического тела – как «Corpus».
Corpus.
Нам, живущим в XXI веке европейцам (пусть и самым восточным, но все же европейцам), воспитанным, несмотря ни на что, на довольно высокой ценности индивидуализма, сложно понять или хотя бы прочувствовать себя и свое тело в монолитном контексте тела городской общности, страны или, тем более планеты. Такой опыт телесного единения, вероятно, более внятен религиозному сознанию, в частности, христианскому, поскольку в иудеохристианской парадигме, на протяжении многих веков определявшей развитие европейской городской культуры, концепт тела надиндивидуален. Утверждение примата души и одновременная элиминация тела из поля культуры в эпоху становления христианства имели важнейшее значение для трансформаций городской жизни и урбанистической среды.
Развал Римской империи и последующие века стали временем ощутимого упадка городской культуры в ее прежнем, античном понимании. Понятие corpus в его целостном, всеохватном смысле, включавшем идею человеческого тела как предмета почитания и восхищения, было вытеснено образами бестелесного Духа. Индивидуальное, принадлежащее конкретному человеку, способное к физическому наслаждению тело, понимавшееся христианством как средоточие греха, как «омерзительное одеяние души» (по выражению Папы и богослова Григория Великого), было фактически вычеркнуто из поля зрения, ему был противопоставлен сакральный образ искупительного, страдающего тела – тела Христа. Мир живого человека, поделенный на духовный, богоугодный «верх» и греховный, телесный «низ», определил соответствующие изменения в символической морфологии тела города с его доминированием храмовых вертикалей над горизонталями улиц, площадей и жилищ, впитавших в себя низовые (в социальном смысле) и низменные (в смысле морально-религиозном) формы жизни.
Христианский дуализм души и тела был вполне буквально спроецирован на город и приоритеты его развития. В то же время на средневековое представление об идеале города оказал влияние и образ Небесного Иерусалима, зафиксированный Иоанном Богословом в Апокалипсисе с такой степенью телесной конкретности в описании его геометрии, устройства, деталей и материалов, что этот универсальный урбанистический прототип легко занял в дискурсе отношений тела и города место самого горожанина, вытолкнув последнего в область невидимого – в мир мифа, воображения и одиночества. Парадокс средневекового города, остававшегося, как и античный город, местом тесноты, заключен именно в этом – в постепенно обозначившемся отчуждении отдельного человеческого тела с его естественными, природой заданными устремлениями и вожделениями, от тела городской общности. По-видимому, именно средневековый город впервые рождает у горожанина чувство «одиночества в толпе».
Средневековый город, живший и менявшийся под неусыпным вниманием церкви, периодически находившийся в условиях острого противоборства церковной и светской властей, столкнулся с двумя модусами урбанистического народного тела – corpus гражданского сообщества, с одной стороны, и corpus приходской общины, с другой. Однако на протяжении длительного времени ни то, ни другое «общественное тело» не способствовало повседневной интеграции в них отдельного человека так, как это происходило в римском городе. Живое человеческое тело, бывшее для античного города как источником множества проблем, так и инструментом их решения, средневековым укладом оттеснялось на незримую периферию городской жизни. Это пренебрежение живым конкретным человеческим телом как частью общегородского гражданского тела не замедлило сказаться на качестве городской среды и городской жизни.
Конечно, и древнеримские города с их невероятной скученностью населения, с их сверхплотной застройкой, с их невообразимо коррумпированной сферой строительства и территориального развития постоянно находились под угрозой различных, порождаемых подобной теснотой, бедствий – от пожаров и разнообразных техногенных катастроф (например, частых обрушений зданий) до эпидемий и проблем антисанитарии. Однако же глубинный античный гедонизм, общая и индивидуальная телесность жизни как наслаждения, а также римское чувство народного тела как не просто толпы, а именно гражданского единства – все это приводило к тому, что ресурсы тела становились драйвером решения самых разных городских проблем и мерой солидарного участия в улучшении городской жизни. Иначе говоря, античный город именно через опору на телесную реальность, через сквозную ценность телесности демонстрировал высокий уровень гражданского самосознания. Мифология духа и мораль тела как на уровне индивида, так и на уровне общества находились в гармонии, определявшей corpus города в точном соответствии с обычно вырываемым из контекста выражением Ювенала (да простит нам читатель уже третье его упоминание): «Órandúm est ut sít mens sána in córpore sáno» («Надо молить, чтобы ум был здравым в теле здоровом»).
Средневековый город утрачивает античную гармонию ума и тела. Нельзя утверждать, что это однозначно сужает диапазон актуальных телесных практик, просто перечень и содержание этих практик меняются, причем весьма существенно. Город средневековья поляризует верх и низ, божественное и человеческое, его жизнь и тело отчаянно пульсируют между Постом и Масленицей, между молитвой и карнавалом. Эти пульсации отчасти снимают противоречия дуализма души и тела, давая выход подавленным естественным энергиям в момент переключения экзистенциального регистра с «человека молящегося» на «человека играющего». Но и при этом все же ум с телом не в ладу. Тело, а с ним и заключенный в него человек духовный, умственный подвергаются социальному отчуждению, моральному отторжению, что принимает в конце концов самые разнообразные институциональные формы – от юродивых или странствующих монахов до одиноких рыцарей или ученых-отшельников, противопоставленных культурой городу. Таким образом, европейский город, с одной стороны, еще не потерявший память о своих античных истоках, а с другой, уже переродившийся в организм, преимущественно репрессивный по отношению к человеческому телу, парадоксально запускает на столетия вперед механизм человеческой индивидуации, машину саморефлексии и критического осознания горожанином себя, своей души, своего тела в контексте отношений с другими, своего места в городе и мире.
Позже это становится важнейшим содержанием развития города Возрождения с его артикулированной ролью личности и уже к XVII веку вновь реанимирует в городской культуре ценность телесности, находящую выражение в повсеместном расцвете пластической образности. Сам город как corpus испытывает при этом принципиальные транформации. Запускается ряд пространственных реконструкций многих европейских городов, начиная с градостроительной реконструкции Рима под руководством Доменико Фонтана. Унаследованная городом с древнейших времен плотность и теснота впервые видятся как проблема, требующая решения. Измученные шумом и антисанитарией, хронической затесненностью и ужасом чумных эпидемий, европейские города начинают расчищаться от сдерживающего их развитие архитектурного наследия. В результате они обретают большие открытые пространства, пронизывающие городское тело перспективы широких улиц и т.д. Это, с одной стороны, одаривает горожанина простором, создает потенциальные условия для объединения населения в консолидированных формах толпы, массового шествия и т.п., а с другой, кардинально меняет привычную проксемику, задает новую метрику дистанций между людьми, а значит, потенциально снижает градус интимности межчеловеческого общения в городе, ставит под угрозу ценности близости и теплоты общения.
Французский поэт первой половины XVII века Шарль Вион Далибре, парижанин, так определяет для себя эту новую ситуацию:
Большой и толстый, я с трудом
Вмещаюсь в тесном кабинете,
Где о тщеславии людском
Пишу сонет при тусклом свете.
К чему просторы, если там
Из виду близких мы теряем?
Не лучше ли заняться нам
Пространством, где мы проживаем?
Я в тесноте своей постиг,
Что не был бы я так велик,
Владея царственным чертогом:
В каморку втиснутый судьбой,
Заполнив всю ее собой,
Я стал здесь вездесущим богом.
Стремление обрести мир вокруг, соразмерный человеку и его желаниям, мир, который можно заполнить собой – вот путь к идеалу гуманистической среды, к чувству Бога. Поэтическая интуиция Далибре ставит знак равенства между микрокосмом человеческого тела и миром (а значит, и городом), определяя, таким образом, corpus как искомое единство тела и души, как личный Небесный Иерусалим. И это, пожалуй, и впрямь могло бы быть идеологией и программой урбанистического развития, если бы не начавшаяся, по сути дела, тогда же, в эпоху взывавшего к опыту тела барочного пластического буйства, в эпоху великих географических путешествий и открытий глобализация. Именно она, в конце концов, вывела на планетарную арену такого героя как Virus.
Virus.
Опыт санитарных бедствий, многие века терзавших тело «тесного города», – прежде всего, эпидемий (в особенности, чумных), и значение этого опыта для изменений, произошедших в ходе последующего урбанистического развития, до сих пор, как кажется, не достаточно глубоко и точно осмыслены. Немногочисленные попытки этого осмысления с позиций исторической актуализации (см., например [3]) говорят о том, что ключевые мотивы кардинальных изменений в развитии городов и жизни в них связаны не столько с частными (приватными, субкультурными, профессиональными и др.) телесными практиками, охватывающими малые группы и сообщества, сколько с теми формами телесной жизни города, которые дают населению реальную возможность ощутить себя единым биологическим телом.
Даже самые страшные эпидемии и экологические катастрофы человеческого прошлого не принимали такого всеобъемлющего, всепланетарного масштаба, с каким население городов мира столкнулось за два последних года в ходе вирусной пандемии Covid 19. Конечно, глобальные вирусные пандемии случались и раньше. Наиболее страшной была эпидемия так называемого испанского гриппа («испанки»), охватившая многие страны и продолжавшаяся с 1918 по 1920 годы. «Испанка» поразила более 550 миллионов человек, а счет смертей также шел на миллионы (достоверной статистики потерь нет до сих пор, цифры колеблются от 17 до 100 миллионов человек). Это чудовищный показатель утрат, которого нынешняя пандемия коронавируса пока, к счастью, не достигла. Но тут важно понимать, что годы эпидемии «испанки» – это совершенно иная (в технологическом, медицинском и информационном отношении) эпоха. Сегодня распространение вирусных угроз происходит в мире, где, с одной стороны, успешно функционируют средства мгновенной связи и оповещения, развитые глобальные информационные коммуникации, где развиты медицина и санитария, а с другой стороны, бесперебойно работают системы скоростных транспортных перевозок и доставок – как наземными и водными, так и воздушными путями – людей и грузов, включая и собственно возбудители болезней.
Не углубляясь в вопросы санитарно-эпидемиологического свойства, отметим, прежде всего, те очевидные гуманитарные смыслы, которые непосредственно связаны с пониманием перспектив урбанистического развития и которые проявила сегодняшняя пандемия.
Во-первых, города, веками эволюционировавшие как плотные сгущения человеческих масс, концентрировавшие людские ресурсы и вырастившие свои инсулы до размеров небоскребов, пришли к тому состоянию, когда их население, пусть даже живущее в условиях социальной поляризации, разрозненности и кризиса общения, все же существует как единое тело. Наличие у отдельных частичек этого тела собственной воли никак не отрицает факта биологической взаимосвязи и взаимозависимости этих частичек. Это значит, что города, не желающие уничтожить сами себя посредством бедствий, подобных вирусной пандемии, должны будут положить в основу стратегии своего дальнейшего развития универсальную экзистенциальную ценность коллективного самосохранения и соответствующий инструментарий социального регулирования внутригородских процессов. Эта ценность может реализовываться лишь на основе осознанной ответственности каждого горожанина в качестве «атома» общего городского тела как перед другими такими же «атомами», так и перед урбанистическим corpus в целом, что предполагает в роли главного основания городской стратегии не столько экономику или политику, сколько новую гражданскую этику городского общежития.
Второй очевидный смысловой урок, преподанный опытом пандемии, состоит в осознании прямой связи между плотностью общегородского тела и его уязвимостью. Скорости распространения болезней в современном мире (при всех мощнейших возможностях противостояния им) говорят о том, что «тесный город» практически исчерпал ресурсы безопасного развития. В отличие от, скажем, средневекового города, он, при всей своей плотности и изначальной замкнутости, уже давно не может (да и не желает) отграничивать себя от внешнего мира. В ходе пандемии меры изоляции города и санитарной сегрегации его населения продемонстрировали свою рациональную целесообразность, но в то же время обнаружили объективное противоречие интересам его успешного развития. Изоляция индивида, семьи или малого сообщества тоже проявилась одновременно и как санитарная необходимость, и как социальная и коммунальная проблема. Это заставляет задуматься о чрезмерной «коммунализованности» современной городской жизни (во всяком случае в мегаполисе), о такой тяге населения к живой («оффлайновой») коммуникации, градус которой превышает разумный предел общественной безопасности. По-видимому, решение этой проблемы возможно в рамках формирования концепции пространственно и территориально менее плотного, более рассредоточенного, но, при этом, более коммуникационно пронизанного города.
Перечень смыслов, высвеченных опытом пандемии, можно было бы продолжать довольно долго, но в ограниченных пределах журнальной публикации стоит отметить лишь самое главное. Любые вызовы времени даются человеку с тем, чтобы он имел возможность через приобретение практического опыта критически осмыслить ту действительность, которую он сам выстраивает вокруг себя в качестве своего человеческого мира. Это в высочайшей степени касается и такого произведения человеческой культуры как город. Да, город – естественный организм, сложнейший симбиоз архитектурного тела и тела городской человеческой общности. Но его благополучное развитие – предмет и результат социальной воли и ответственности человека. Тело города может и должно быть здоровым, а вынесенная в заголовок этой статьи латинская триада должна поменяться всего лишь на одно слово: Civitas. Corpus. Sanitas.
Литература:
1. Кнабе Г.С. Теснота и история в Древнем Риме // "Культура и искусство античного мира". Материалы научной конференции (1979). ГМИИ им. Пушкина. М., 1980, "Советский Художник". С. 385–405.
2. Трухина Н.Н. Римская civitas III-II вв. до н.э.: архаический раннеклассовый социум или государство? // Вестник древней истории. Издательство: Наука (М.), 1989. № 4. С. 74–75
3. Ле Гофф Ж., Трюон Н. История тела в средние века. Издательство: Текст, 2016. — 192 с.
4. Ле Гофф Ж., Цивилизация средневекового Запада. Издательство: Русская перспектива, 2014. — 478 с.
5. Хёйзинга Й. X 35 Осень Средневековья: Соч. в 3-х тт. Т. 1. М.: Издательская группа «Прогресс» — «Культура», 1995. — 416 с.
6. Салмин Л. Город и чума. Проект Байкал № 60, 2019, стр.64 – 69.
7. Салмин Л. Глобальный изолятор. Проект Байкал № 64, 2020, стр.37 – 41.
8. Салмин Л.Ю. Град Небесный. // Проект Байкал. – 2021. – No 67. – С. 56–63.
9. Барри Дж. Испанка: История самой смертоносной пандемии. Издательство: Альпина Паблишер, 2021. — 736 с.